Меня же, судя по персональному приказу об аресте, ждала другая участь...
Тюремные формальности заняли совсем немного времени. Администрация удостоверила мою личность, затем молчаливый надзиратель отвел в одиночную камеру.
Тюрьма эта получила название «Кресты» из-за конфигурации здания. Четыре кирпичных корпуса сходились друг с другом под прямым углом. Камеры располагались вдоль наружных стен. Двери одиночек выходили на узкую металлическую площадку — нечто вроде длинного балкона с поручнями. Галерея опоясывала все здание. В середине оставался большой пролет. Этаж с этажом связывали узкие металлические лестницы. С любого места галереи дежурный надзиратель мог охватить взглядом все двери одиночек разом.
Камеры были небольшими. В каждой стояла привинченная к стене кровать. У окна — столик и табуретка. В углу на полочке — оловянная тарелка и оловянная кружка, которые заключенный не мог использовать как оружие или инструмент. Тут же лежало Евангелие, чтобы заключенные могли обратить свои помыслы к богу.
В царское время в «Крестах» существовали довольно суровые порядки. Но летом семнадцатого года от строгостей почти не осталось следов. Тюремщики потом объясняли это тем, что они не были уверены в прочности Временного правительства и многие заключенные могли оказаться у власти. Администрация не придиралась к передачам, разре-
[116]
шала переписку, позволяла приносить в тюрьму газеты, сквозь пальцы смотрела на общение арестованных друг с другом.
В первый же день я встретил во время прогулки своих товарищей по Центробалту — Измайлова и Крючкова. Мне удалось переговорить с обоими. Условились, как держаться на допросах, какие показания давать. О судьбе остальных членов делегации ни Измайлов, ни Крючков не знали.
На следующий день в мою камеру привели еще одного подследственного. Им оказался заместитель председателя Центробалта Сергей Магнитский унтер-офицер крейсера «Богатырь». Каким образом он очутился в Петрограде, почему его арестовали? Ведь Магнитский горой стоял за Временное правительство, почитал Керенского...
Мой сосед находился в подавленном состоянии. Но я постепенно заставил его разговориться и узнал, что произошло в Гельсингфорсе после отъезда нашей делегации.
5 июля Центробалт совместно с судовыми комитетами всех кораблей вновь принял резолюцию с требованием отнять власть у Временного правительства. В тот же день, несмотря на то что в Гельсингфорсе уже знали об усиления контрреволюции в столице, ЦКБФ издал приказ считать недействительными все распоряжения, поступающие из Петрограда за подписью помощника морского министра Дудорова.
В Петроград на эсминце «Гремящий» была послана вторая делегация. Возглавил ее Дыбенко. Вошел в нее и Магнитский. Однако едва корабль бросил якорь, явились вооруженные юнкера и арестовали делегатов...
После июльских событий «Кресты» были переполнены. В одиночные камеры стали помещать по двое. Так вот и оказались мы с Магнитским вместе. Ему принесли матрац, одеяло, подушку. Постель разложили на полу. Он кипел от негодования и все время чертыхался. Я не удержался от того, чтобы не позлорадствовать над ним:
— Никак не пойму, за что же тебя твой дорогой Александр Федорович Керенский в тюрьму посадил?
В ответ Магнитский разразился новым потоком брани. Не прошло и трех дней, как его освободили. Нас, большевиков, власти не торопились выпускать. Напротив, в тюрьму поступали все новые товарищи.
На одной из прогулок я встретил Павла Дыбенко. Что-нибудь нового он сообщить не смог. Через несколько дней в «Кресты» доставили схваченных в Гельсингфорсе Антонова-Овсеенко и Михаила Рошаля. Они рассказали, что волна
[117]
репрессий докатилась и до столицы Финляндии. Приказом Керенского Центробалт распущен, и должны состояться новые выборы его. Военно-морской министр потребовал, чтобы команды кораблей арестовывали всех, кто призывает к неповиновению Временному правительству. Экипажам «Петропавловска», «Республики» и «Славы», «имена коих запятнаны контрреволюционными действиями и резолюциями», повелел в 24 часа выдать зачинщиков и доставить их в Петроград.
В Гельсингфорс понаехали эсеровские и меньшевистские деятели. На митингах они, угрожая военно-полевым судом, заставляли матросов и солдат принимать резолюции о поддержке Временного правительства. С помощью военной силы соглашатели закрыли большевистскую газету «Волна», руководителей Гельсингфорсского комитета РСДРП (б) арестовали.
Узнал я и о том, что правительство, вызвав в Петроград командующего Балтийским флотом, приказало взять его под стражу. Правда, в заключении Вердеревский пробыл недолго, и это никак не отразилось на дальнейшей карьере адмирала. Когда Керенский стал во главе Временного правительства, он назначил Вердеревского морским министром.
Читая газеты, которые нам передавали в тюрьму друзья, мы видели, как все больше наглела реакция. Буржуазная печать открыто призывала расправиться с В. И. Лениным. Керенский ввел на фронте смертную казнь. Разоружались революционно настроенные воинские части.
Среди вестей, поступавших к нам с воли, были и такие, которые наполняли наши сердца надеждой. Например, я узнал, что команды «Республики» и «Петропавловска» отклонили обвинение Керенского в предательстве и отказались искать в своей среде зачинщиков и шпионов. Дошли до нас вести и о том, что на многих кораблях Гельсингфорсской базы прошли митинги, требовавшие освобождения арестованных членов делегаций Балтийского флота.
Меня некоторое время не тревожили, потом все же вызвали к следователю. По опыту, приобретенному еще при царском режиме, я знал, что лучше всего ничего не говорить. Такая тактика затягивала следствие, не давала возможности ловить арестованных на противоречиях в показаниях. Поэтому я сразу же твердо заявил, что никаких показаний давать не буду. Меня на время оставили в покое.
Вновь пришли за мной лишь на двадцатый день моего пребывания в «Крестах». Повели в тюремную канцелярию. Там увидел офицера и двух матросов. Все они были мне
[118]
незнакомы, но на ленточках матросских бескозырок красовалось дорогое для меня слово «Республика». Прибывшие объяснили, что хлопотали о моем освобождении. Добились разрешения взять на поруки.
Когда мы вышли за ворота, они сказали, что надо зайти в Адмиралтейство и дать показания следователю — на таком условии я отпущен. Пришлось согласиться. Там представитель Центрофлота прочитал мне длинную и нудную нотацию. Он внушал, что я обязан своим вызволением лишь Центрофлоту и теперь мой долг — сделать чистосердечное признание. Потом меня направили к следователю.
Открыв дверь его кабинета, я застыл на пороге. Прямо передо мной сидел подполковник Шпаковский — тот самый, который в октябре 1916 года выступал обвинителем на нашем процессе по делу Главного судового коллектива. Оказывается, преданнейший слуга самодержавия, помогавший царским властям расправляться с революционными матросами, преспокойно служит теперь Временному правительству!
Шпаковский, видимо, тоже узнал меня. Его худощавое лицо с тонкими усиками как-то съежилось, он заметно побледнел. С минуту длилась неловкая пауза, потом он вскочил из-за стола и быстро вышел из комнаты.
Некоторое время спустя в комнате появился другой человек, назвавшийся аудитором Фелицыным. Был он пожилым, полным, на вид добродушным, держался отменно вежливо. Наскоро ознакомившись с
