он увидел Пилецкую с Давыдовым на балконе виллы. Они сидели в плетеных креслах по разные стороны столика с напитками. Русский читал газету, а полька смотрела на море в большой бинокль — такие давали напрокат на молу или на Королевском холме. Пилецкая, похоже, заметила, что Касторп поглядывает в их сторону, помахала ему рукой — так матросы приветствуют с борта встречный корабль, — а затем наклонилась к Давыдову и сказала что-то, быть может: «Посмотри, это мой сосед из „Мирамара“, тот самый молодой немец», или что-либо в этом духе; так или иначе, Давыдов взял у нее бинокль и, опершись о кованые перила, направил его на нашего Практика, который — краем глаза, так как уже отвернулся, заметив, что за ним наблюдают, — торопливо зашагал по скрипучему песку, всем своим видом демонстрируя неудовольствие человека, за которым следят, хотя сердиться ему надо было бы на себя: в неловкое положение он загнал себя сам и теперь не очень-то знал, как из него выпутаться.
В тот вечер Пилецкая не вернулась в пансион. Ганс Касторп достал из чемодана набор почтовой бумаги, сел за стол в своем номере и начал писать:
«Многоуважаемая сударыня! Перед отъездом считаю нужным кое-что Вам объяснить. Да, это я в октябре прошлого года взял со стойки портье в гостинице „Вермингхофф“ книгу, которую Вы там оставили. Не знаю, почему я позволил себе столь — мягко говоря — неблаговидный поступок. Возможно, меня оправдывает любопытство молодого неопытного человека: интересно, какую книгу может читать элегантная иностранка? „Эффи Брист“ я прочитал с огромным удовольствием, но потом заплатил за это — поверьте — высокую цену. Угрызения совести заставили меня отправить книгу обратно в гостиницу. Признаюсь: с помощью некоего сыщика я узнал — только для того, чтобы вернуть книгу, — что в этом году Вы поселитесь в „Мирамаре“. Во избежание дальнейших осложнений, я написал на отправленной в „Вермингхофф“ посылке, чтобы оттуда ее переслали в этот пансион. Надеюсь, я не заставил Вас беспокоиться и не причинил других, непредвиденных неприятностей. Прошу меня простить».
Надо ли подписать письмо? И если да, то какой обратный адрес указать: гамбургский или здешний? Кроме того, что лучше: послать письмо по почте или оставить у портье? Но все эти вопросы были пустяком по сравнению с главной проблемой. На самом ли деле он хочет уехать? В конце концов, после долгих раздумий, Касторп решил остаться еще на несколько дней, до праздника цветов, но заниматься исключительно собой. Что же касается письма, пожалуй, он не станет его подписывать и отправит по почте. Ведь если интуиция что-то подскажет Пилецкой и она спросит у портье фамилию своего соседа, ситуация окажется столь же неловкой для нее, как и для него. Что на этот счет говорил Герман Тишлер? Что лучше совершить тяжкий грех — вспомнил он сентенцию сыщика, — чем оставлять следы пускай и незначительных проступков.
Однако праздника он не дождался и отправить письмо не успел. На следующий день пополудни, когда он вернулся из Северных Лазенок, перед пансионом «Мирамар» его деликатно остановили двое полицейских в штатском. Чтобы не поднимать излишнего шума, а также потому, что допрос неформальный, они пожелали побеседовать с ним в его номере. Давыдов был застрелен неизвестным в собственной спальне. Ганс Касторп сразу понял, что господа, преудивительным образом напомнившие ему близнецов Хааке, осведомлены о его — как бы это лучше назвать? — связях с польско-русской парой. Вопросы — вежливые, четко формулируемые — касались Ванды Пилецкой. Интересовался ли он ее жизнью? С каких пор? Почему? Знала ли она, что он следил за ней, наняв частного сыщика?
Ганс Касторп объяснил, что следить за Пилецкой Тишлеру не поручал, а лишь затребовал информацию о том, когда и где она остановится в Сопоте. Но господа в штатском этим не удовлетворились. Они продолжали расспросы: знал ли он, кто ее друг? Видел ли когда-нибудь его в обществе других особ? И в конце концов спросили, может ли Касторп утверждать, и если да, то на каком основании, что Ванда Пилецкая провела прошлую ночь в соседнем, десятом номере?
— Мне кажется, она ночевала в номере, — ответил Ганс Касторп. — Я отчетливо слышал, как она открывала дверь. Потом прикрыла окно, — добавил он, помолчав, — как всегда перед сном.
— В котором это могло быть часу? — спросил тот, что был пониже.
— Незадолго до полуночи, — сказал Касторп. — Хотя, возможно, и после полуночи. Точно сказать не могу.
Когда двое господ ушли, он сел на кровать и, собравшись с мыслями, попытался трезво проанализировать ситуацию. Поможет его ложь Пилецкой или повредит? Подозревать ее он не мог. Но если она была на месте преступления, пускай даже невиновная, и там ее задержали или она сама вызвала полицию — его показания ей повредят, только запутав дело и возбудив новые подозрения. Если же она, допустим, заявила, что ночь провела в пансионе, а Давыдова обнаружила мертвым, придя к нему рано утром, — сказанное им сыграет ей на руку. Но зачем ей было говорить неправду? Это имело бы смысл лишь в том случае, если она и впрямь виновата. Тогда подтверждение алиби было бы для нее поистине бесценным, а вот он оказался бы в сговоре с убийцей… Внезапно он услышал за стеной какой-то шум, потом хлопнула дверь, раздались шаги. Это господа в штатском покидали соседнюю комнату. Подождав минуту, Касторп вышел в коридор и постучался в десятый номер. Никто не ответил; он толкнул дверь и несмело вошел. Ванда Пилецкая сидела, а вернее, полулежала на кровати в утреннем платье, поверх которого была небрежно накинута домашняя пестрая кофта.
— Прошу прошения, — пробормотал он, — ко мне приходили полицейские. Я сказал, что вы ночевали здесь, что я слышал шаги и как вы закрывали окно.
Поскольку Пилецкая даже не приподняла головы и молчала, он продолжал:
— Не знаю, как… Я могу вам помочь? Простите, я буду у себя, за стенкой. Да, вы меня позовите.
— Не уходите. — Наконец он увидел, что глаза у нее серовато-зеленые. — Благодарю вас, хотя ваши показания не имеют значения. Там, в доме, один из них… один из убийц, был ранен. Сергей защищался, — она сглотнула, — остались следы. Если бы они знали, что я рядом со спальней, в ванной, мы бы сейчас с тобой не разговаривали.
Теперь Ганс Касторп молча сглотнул слюну.
— Я знаю, ты в меня влюблен, — Пилецкая села на кровати и потянулась за книгой. — Возьми ее себе, на память, — она с трудом сдерживала слезы. — Ты славный мальчик. А знаешь, ведь мы беспрерывно о тебе говорили.
— Вы догадались? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Касторп.
— О да. Еще тогда, в Гданьске. Но это не важно.
— Нападение совершили ваши соотечественники?
— Соотечественники? Почему ты об этом спрашиваешь?
— Мне хотелось бы знать.
— Убийц обычно нанимают за границей. Одного из них я бы узнала. Уродливый, низкорослый, гнусная физиономия. Рыжий. Слегка прихрамывает. Но полиции я этого не сказала. Спасибо тебе за твою ложь. Я им сказала, что пришла к Сергею утром, отсюда.
— Почему?
— Я полька. Меня станут допрашивать как свидетеля, и я целый месяц не смогу уехать. Потом дело передадут русским. Там меня тоже будут допрашивать, и тоже не меньше месяца. А я видела только лицо убийцы, больше ничего.
— А можно еще кое-что спросить?
— Да.
— Почему вы сказали: «тогда, в Гданьске»?
— У тебя на голове был такой смешной венок.
— Значит, я не ошибся. Что вы там делали?
— То же, что и ты. Ну, ступай. И не забудь книгу.
Она протянула ему томик «Эффи Брист» с закладкой из путеводителя Брокгауза и нежно поцеловала в лоб. Ганс Касторп покидал десятый номер в крайнем возбуждении, ощущая, что от хаоса мыслей, образов и противоречивых чувств у него вот-вот лопнет голова и разорвется сердце.
Еще в тот же день он перебрался из пансиона «Мирамар» на Каштановую.
— Не скажу худого слова, — приветствовала его госпожа Хильдегарда Вибе. — Значит, ваша тетя и кузен уже уехали из Сопота? Велосипед вас ждет.
Но он даже не заглянул в чулан. Отправил с почты грязное белье Шаллейн, а сам сел в берлинский ночной поезд. В столице он пересел на поезд до Гамбурга и вскоре, на пороге дома на Гарвестехудской
