поводу этой статьи Дарвин сообщал своему коллеге Ч. Лайелю: 'Ваши слова блистательно оправдались о том, что меня опередят. Вы это сказали, когда я вам объяснял здесь вкратце мои взгляды на естественный отбор в зависимости от борьбы за существование. Никогда не видел я такого поразительного совпадения; если б у Уоллеса была в руках моя рукопись 1842 г., он не мог бы сделать лучшего сокращенного обзора! Даже его названия соответствуют заголовкам моих глав… Итак, вся оригинальность моей работы (сколько её есть у меня) будет утрачена…'.
Но благородный Уоллес отказался признать своё первенство и растиражировал историю, как, будучи на Востоке, набросал свои мысли, приятно совпавшие с более поздними дарвиновскими. Под воздействием лихорадочного приступа.
Основу совпадения он увидел лишь в том, что предшественником обоих считал Мальтуса. Позже Уоллес в одном из писем к их общему коллеге добавил: '…я рад, что так случилось, потому что не обладаю любовью к работе, к исследованию, к деталям, которой так отличается Дарвин и без которой ничто из того, что я написал бы, никогда не убедило бы людей'.
Слава труду. Эволюцию выдумали оба, но Дарвин усерднее, он пробьёт, - это читалось чётко.
Васька перечитал всю переписку Дарвина, где говорилось о перипетиях издания 'Происхождения видов', а заодно решалась судьба человечества, и пометил вылетавшие у перевозбуждённого писателя фразы типа: 'Пожалуйста, никому не говорите, что я
ожидал довольно большой популярности и выгодной продажи для моей книги 'о видах' (что выражает верх моего честолюбия). Если книга провалится, то мои ожидания представят меня в крайне смешном виде…'. Думая защитить психику своего издателя, Мурея, от возможных и вполне предвидимых им последствий, Дарвин спрашивал в письме к геологу Лайелю: 'Посоветуете ли вы мне сказать Мурею, что
книга моя не более антиортодоксальна, чем того неизбежно требует её предмет, что я не обсуждаю происхождения человека, что я не касаюсь книги Бытия и пр. и пр., а привожу лишь факты и некоторые заключения из них, которые мне кажутся справедливыми, или лучше ничего не говорить Мурею, предполагая, что он не может иметь ничего против такой антиортодоксальности, в сущности не превышающей того,
что находится в любом геологическом трактате, прямо противоречащем книге Бытия'.
Жёстко чеканит: когда бить? У меня краплёные карты. Знаю, что делаю.
Вот это да…
Васька проследил пьянящие взлёты авторских эмоций, - любимая книга вышла на свет,
- и текстологически-подкожно прочувствовал, сколь всё же велик был страх Божий в душе доброго католика, бросившего вызов небу.
Всё полное чтение поэмы о видах, этой сверкающей Фудзиямы учёного усердия, не подарило Ваське столь мощных переживаний, как эпистолярные репортажи о победном шествии сего труда по Европе и далее везде. Он увидел общее ликование друзей и коллег, по выходе книги вкусивших удовольствия прилюдно, в научных собраниях, потягаться с оппонентами такого ранга, как, например, епископ Оксфордский, и даже приписали пастырю признание в его поражении на судьбоносном диспуте о Творении.
Тысячи смертных были околдованы гибким и ритмичным слогом, ласковой наблюдательностью, чистосердечием - подлинными добродетелями Дарвина как превосходного научного писателя. Возрастает очарованность бешеной силой
человеческого упорства: 'Дарвин везде побеждает и несётся, как бурный поток…'.
Дарвин не таков, каким привиделся Ваське первоначально. Путешественник? Поэт? Честный натуралист? О нет. Ураган! Торнадо! И немного наивный: 'Какое проклятое зло, что все эти ссоры кипят там, где должно быть мирное царство науки'.
Действительно! Ведь он лично только что с фактами на руках выдумал и доказал эволюцию. Всё уже ясно, как тот самый день… Божий. Если угодно.
Васька мало-помалу проникал в душевные думы великого человека и с удручённым изумлением заодно догадывался, что страстная любовь его отца к Дарвину вытекает из яростного восхищения писательским успехом: всему свету запорошил очи. Он не книгу дал - дубину. Как тяжела и прицельна она, учёный-полупастор понимал прекрасно.
А какой был пиарщик! Любезный, галантный, он каждого искренне благодарил письменно, отвечая на любые знаки внимания, и не просто ввиду хорошего
воспитания, но по делу, по самой сути каждого выдоха в его сторону, совершённого в любой, даже самой затрапезной газетке!
Развеселившись, Васька позвонил мне и с ехидцей, менторски поведал, как снайперски-нежно работали великие со своими читательскими массами. Со слушательскими надо так же. Я обещала принять к сведению.
Васька понял: Андрей Евгеньевич Кутузов жаждал больших побед. Горе человека из деканата. Ужасы бытования научной общности, где не бывает радостных друзей.
Упорный англичанин возвышался неодолимо. Профессор стремился на высоту с иного фланга: окончательно добить Библию, но не пчёлками-кроликами-утками, как упоённый Дарвин, а словом современного филолога. Слово победить можно только
словом. И фимиама ему требовалось не меньше, чем Дарвину. Вот зачем была затеяна эта злосчастная коллекция! Орхидеями, колибри, шимпанзе и козочками профессора
Кутузова стали единицы хранения в дубовом ящике, ныне зловеще пустом. Шкатулка-гроб-изолятор- гербарий
- наконец-то Васька проник в исходную символизацию шкафа. Ныне зловеще пустого!
Что значит опустение? Запустение? Ушли все, кто важен? Из шкатулки украли драгоценности? Из гроба вышел покойный - воскрес? Гербарные сущности ожили, захлопали крылышками, как бабочки, полетели-полетели, на голову се-е-е-ели? Или
- в изоляторе день открытых дверей? Что совершал отец, опустошая этот шкаф?
Васькино сердце стучало, барабанно призывая голову активнее думать о спасении заблудшего отца.
'От чего спасать? Надо ли?' - спорили социальные голоса.
'Не рассуждай, - сказал он себе. - Думай сердцем'.
'Чем-чем?' - возмутилась голова, но владелец её не послушался. Он уже рвался и стремился, он хотел обнять отца, прижать к себе и не выпускать, и гладить по
золочёной велюровой плешке, и тискать за плечи, только не выпускать из рук этого ненормального, удумавшего нечеловеческие сложности, такие деньги вложившего, такие страсти разведшего - и зачем? Бороться с Богом Его же Книгой? Нашёл, понимаешь, начинающего автора!.. Припадок профессорско- преподавательского неогуманизма! В России!.. Ваське было щемяще, до прилива слёз и безбрежной ласковой нежности, ужасно жаль отца, не понимающего таких простых вещей, что с Богом легче и оправданнее жить.
Ну а на другой день в квартире у сокурсника и состоялся внезапный телепросмотр, из которого всё- таки выглянула ниточка.
Глава 44
Ночью был Кутузову огорчительный, вязкий, никак не обеспеченный дневными
впечатлениями сон: будто упал на колени, на улице, но перед иконами. Рядом стоял вооружённый надзиратель с огромной дубиной: она вопила и требовала самостоятельности. Вытребовала.
Чёрная палка эбонита улетела и пропала за небом, и - низринулась вдруг одним броском, вместе со всей твердью. И возвеселилась, и запрыгала.
