Палка мерно колотилась о его темя, раздвигая кожу, как обивку двери, раздвинула,
- и темя, сползая с головы кручёными, как новогодние свечи, алыми клоками, запахло тёплым свежим железом.
Оставшись без кожи на голове, Кутузов проснулся.
Утро планеты. В лесу не чирикают - поют. А чирикают - в бескислородном городе. В лесу - кружева звуков, и любая колоратура слышна через узенький паутинный звуковой коридорчик, и все солисты - в хоре, и не смешиваются. Каждую певицу слышно лично.
Кутузов узнал, о чём поёт утренний лес. И совершенно случайно, просыпаясь, проговорился:
- Господи, какое чудо…
В чёрных строгих брючках и белой батистовой блузке, с серебряным подносом - кофе,
- у ворот ширмы, окружавшей логово профессора, его ждала невероятная, добрая,
взрослая девочка. Услышав имя Господа, она ласково сказала пробуждающемуся другу:
- 'Только наши предрассудки и высокомерие, побудившее наших предков объявить,
что они произошли от полубогов, заставляют нас останавливаться в нерешительности перед этим выводом…'
- Выводом?.. А который час?
- 'Но скоро придёт время, - терпеливо будила его Аня, - когда всем покажется непостижимым, как натуралисты, знакомые со сравнительной анатомией и
эмбриологией человека и других млекопитающих, могли допустить мысль, что и тот и другие были произведением отдельного акта творения'.
- Каким же выводом?.. - откликнулся Кутузов, открывая глаза. Длинная цитата почему-то поцарапала ухо и настроение.
- Дружище, это утренний душ. Контрастный. Вывод у него на всё был один: '…нам становится понятным, как могло случиться, что человек и все другие позвоночные
устроены по одному общему образцу, почему они проходят те же самые фазы развития в самом начале своего существования и почему у всех остаются некоторые общие зачаточные органы…'
- Мозги, - предположил Кутузов.
- 'Опираясь на известные нам факты, мы должны были бы откровенно признать тождество их происхождения; придерживаться другого взгляда - значит принимать, что наше собственное строение и строение всех животных вокруг нас есть ловушка, придуманная для затемнения нашего рассудка'.
Аня пригляделась: хорошо, достаточно. Кутузов шевелится, локоны поправляет.
- А птички действительно поют, как по нотам. Я вижу партитуру. Ты уже согласен, что она всё-таки есть?
- Партитура! Архитектура!.. Девочка моя, - потянулся Кутузов, - у меня сейчас
крупное просветление, прочищение рассудка, и строение всех на свете животных мне так же безразлично, как устройство синхрофазотрона. Партитура, кстати, главная загадка. Но я не сдался.
- Как хорошо! Пойдём завтракать? - Она поставила перед ним белую чашечку на золотом блюдце.
Кутузов сел, повертел взлохмаченной головой, коснулся, словно амулета, пирамиды, выпил кофе и объявил:
- Начинается спасательная операция. Деньги я заработал. Срок вызволения моей книги настал. Злодей алчет евро, но думает, я пропал. Надеется, мол, дрожащая тварь, убитая страстишкой…
- Он полагал, ты не явишься?
Аня тоже не исключала, что драгоценная Библия семнадцатого века, уже вылеченная, перепродана или утрачена ещё каким-нибудь подлым и невозместимым способом.
- Детонька моя, ты беспокоишься, как я. Чудесная моя девочка, не беспокойся так,
словно ты - я. Было больно, я справился и ещё справлюсь. Мы справились. Ты - моё спасение. Мне теперь осталось лишь самое важное - и всё.
- И всё, - отозвалась Аня. - Так пойдём завтракать?
Через час они сели в машину, молча пристегнулись, Аня перекрестилась, Кутузов мысленно пробормотал самодельную безадресную просьбу об удаче, мотор мурлыкнул, и началось.
На шоссе их обогнал затюнингованныый джип, основу яркой, летней красы которого
составляли мелкие жёлто-розово-голубые пушистые зверюшки, преимущественно кошки,
а на округлом заду улыбчато косил на дорогу добродушными глазищами крупный серо-коричневый заяц.
Кутузов посмотрел на свою водительницу: она бровью не повела. Кутузов чуть тронул её локоть - заяц ведь! И кошки.
- Ты не Пушкин, - не меняя выражения, напомнила она. - И в Москве нет Сенатской площади.
- Ты уверена?
- И ты уверься. У тебя какая группа крови?
- Кажется, первая.
- Ты из первых, из самых древних. Тебе можно есть мясо. Даже пить и курить. В меру.
- Не понял. При чём тут Пушкин?
- А при чём тут кошки, когда мы спасаем Библию?
- А-а. Ну да, да, - быстро успокоился Кутузов. - Ты же изначально не хотела платить шантажисту…
До города оставалось пять километров. Он позвонил реставратору. Заслышав неточные, смутные нотки в голосе, Кутузов усмехнулся. Через минуту за телефон взялась Аня.
Глава 45
Реставратор очарованных сущностей злорадно поглядывал на календарь. Нарастало последнее время. Ни секунды он не надеялся, что Кутузов за месяц-полтора найдёт три тысячи евро и тем более отдаст их за пустяковую работу, но вчера клиент позвонил и вежливо сообщил: еду. Завтра.
- Мне бы во второй половине дня… - суховато попросил мастер, соображая, как бы оттянуть время.
- В час?
- Попозже. Около трёх. Подходит?
- В два, - сказал Кутузов.
- Но… ну…
- Что-то не получилось? Эмаль потрескалась? Гравюры поблекли? Крест покосился?
- Боже сохрани! Всё сияет. Чистый семнадцатый век! Всё чисто.
Кутузов уже понял, что дело нечисто, и смягчился:
- Хорошо, в три. Около трёх, вы сказали? Я непременно буду.
- У вас наличные? - предпринял последнюю попытку шантажист, припоминая, где у него записаны нужные телефоны.
- Да. Как договорились. Три штуки.
- До свидания, - вежливо сказал мастер, вспомнив где.
Мастеру стало скучно, сиро, тускло. Праздник испорчен. Подойдя к переплётному станку, засунул руку в тиски, чуть покрутил рычаг - больно. Вытащил, подул на ладонь. Как во сне. Говорят же - ущипните меня, сплю и не верю. Ущипнул. Мир
неполон и ущербен без этой книги, присушившей душу его, будто первая любовь. Она и была - любовь.
Он перевидал тысячи полиграфических шедевров, он вылечил сотни артефактов, посмеиваясь над уродами собирательства. Они все чокнутые, все трясутся, гобсеки недоделанные.
