тягача, левой ступни как не бывало, а правая на куске мяса на порванном голенище держится. Как гляну – муторно становится и чувство такое, что не мои ноги: меня уже перетянули жгутами, накололи промедолом. А может, это позже: не помню, все время сознание терял. Очухался в вертолете. Оказывается, «молодой», узбек, спортсменом до армии был, бегуном, вот он и отмотал километров десять до точки за подмогой. Писали ребята, к ордену «Красной звезды» его представили... Да, поели баранинки... – Он придвинул рюмку к бутылке, попросил:
– Налей-ка полную.
Выпив, пожаловался:
– Ломает немного. Химка кончилась, сегодня подкинуть должны. Мать стережет, грозится в милицию заявить. На тебя не отвязывалась?
– Собиралась.
– Думала, товар принес. – Леня хитро улыбнулся. – Но мы тоже не дурные, знаем, где получать. Поеду вечером деньгу зашибать, там и состыкуемся. «Жигули-двойку» во дворе видел? Красного цвета такая...
– Видел.
– Моя тачка. Вместо двух ног заимел четыре колеса. С их помощью колымлю. Стоянка тут неподалеку, ребята меня без очереди пропускают.
– И хватает?
– Мне много не надо: дозу не увеличиваю. Цены, правда, подросли, любителей стало – как грязи. Но мне клиенты щедро отстегивают. Узнают, где инвалидом стал, и подают. Как милостыню... Да, в машине транзистор твой, «Сони», – вернуть?
– Не надо. И не мой он, друга, Витьки Тимрука, – помнишь, с которым я на пару хотел?
– Ну и пошлешь ему. Адрес же есть.
– Есть... Когда-нибудь все будем по этому адресу...
– Наливай.
5
Жители оставили кишлак, спрятались в горах. Застава, заняв несколько домов на окраине, готовилась к ночевке. «Молодые» таскали камни и бревна на крыши угловых домов, сооружали позиции. «Вольные стрелки» резали баранов и разжигали костры. Гринченко сидел с «дедами» под миндальным деревом, ел виноград. Кисти были грамм по семьсот, ягоды круглые, темно-фиолетовые и приторно- сладкие. Съешь кисть – аппетит пропадает, пройдет минут двадцать – опять хочешь.
– Вить, на виноград, – предложил другу, который куховарил на большом костре в центре двора.
– Не хочу, – отказался Тимрук, помешивая деревянным черпаком варево. – Окулич!
– Чего? – донеслось с крыши.
– Как со старшим разговариваешь?! – подражая интонации бывших своих «дедов», рявкнул Тимрук. – К ноге, сынок!
Окулич спрыгнул с крыши, подошел, отряхивая пыль с гимнастерки. Шагах в трех от костра остановился, опустив руки по швам и показывая всем своим видом и даже удивленными, неуставными глазами, что стоит по стойке «смирно», но по походному варианту.
– Жиру мало, иди курдюк отрежь.
– А где?
Тимрук матюкнулся в рифму, сообщив место, где курдюков – пруд пруди.
– Даю пять минут, – добавил он. – Время – ноль!
Окулич зашарил взглядом по двору.
– В соседнем их два десятка бегает, – как бы между прочим подсказал Тимрук. – Хализова возьми с собой, а то за неделю не управишься.
Вскоре в соседнем дворе послышался выстрел, затем ещё один.
– Балбес, с первого раза попасть не может! – сокрушенно повторил Витька Тимрук фразу, сказанную полгода назад Архиповым в его адрес, и сел рядом с Гринченко. Выбрав кисть винограда побольше, поднял над ртом, стал губами обрывать ягоды. Острый кадык судорожно дергался, будто выталкивал падающие в горло виноградины.
Прошло минут пять, а «молодые» не возвращались. В соседнем дворе снова выстрелили из автомата. Громко взревел верблюд.
Тимрук поперхнулся виноградиной, а откашлявшись, пошутил:
– Они что, у верблюда курдюк отрезают?! Айда посмотрим?
Окулич и Хализов стояли в дверях сарая, а по двору, взрёвывая, описывал круги одногорбый верблюд. Горб был прострелен, пуля на выходе вырвала порядочный кусок мяса. Верблюд, скаля большие желтые зубы и выпуская длинные нитки слюны, выворачивал голову набок, точно хотел зализать рану, и, высоко вскидывая ноги, шлепал ими по утрамбованной земле так, будто ставил печать на документ. Хализов смотрел на него безучастно, тихо сопел приплюснутым носом, зато у Окулича круглыми стали не только глаза, но и рот.
Витька Тимрук очередью снес верблюду полчерепа. Животное по инерции добежало до дома, стукнулась о стену, забрызгав ее кровью, и завалилось сначала на задние ноги, потом на бок, продолжая перебирать передними.
– Зачем вы его? – спросил Тимрук.
Окулич глупо улыбался, глядя на убитого верблюда и словно не слыша вопрос. Ответил Хализов:
– Посмотреть хотели, есть у него в горбе вода или нет?
– Что с дураков возьмешь, кроме анализов?! – тяжело вздохнув, произнес Тимрук. – Тащите курдюк.
Заправив варево жиром, Тимрук опять сел рядом с Гринченко и принялся за виноград.
– Что интересно, – сообщил он набитым ртом, – кошек никогда не видел в кишлаках. А ты?
Гринченко отрицательно покачал головой.
– Почему не держат? Не любят, что ли? Или не выживают здесь?
– Чёрт его знает. Возьмём пленного, спроси у него, ответил Сергей, прислушиваясь к стрельбе в горах. Огонь вели с двух вершин, соединенных седловиной. Откуда-то оттуда должна идти к кишлаку вторая застава, скорее всего, по ним и стреляют. – Не сварилось?
– Минут двадцать ещё, – ответил Витька. – Думаешь, не успеем?
Ответом была донесшаяся с улицы команда:
– Выходи строиться!
– Пожрали! – сокрушенно произнес Тимрук, швырнув в костер недоеденную кисть винограда, и собрался ногой опрокинуть котел.
Гринченко остановил:
– Не надо, может, вернемся.
– Вряд ли, – сказал Витька, но котел не тронул.
Каждый из взводов штурмовал свою вершину. Вторым взводом должен был командовать лейтенант Изотов, но как-то стушевался офицер, держался в тени сержанта Гринченко. Командовать, в общем-то, и не надо было. «Деды» и «вольные стрелки» дело знали, без указок карабкались по склону, а «молодые» тащились сзади, поддерживая огнем.
Взводу повезло: «духи» бросили позицию, драпанули по седловине на соседнюю вершину, более высокую и широкую. Оставленная ими вершина была похожа на неглубокий кратер вулкана, оборудована окопами для круговой обороны и противовертолетными щелями – узкими сверху и расширяющимися в глубине. Командир заставы приказал по рации закрепляться там на ночь.
