– За ней, наверное, следят.
– А может, и нет.
– Зачем рисковать? Потерплю как-нибудь. Вот выберемся отсюда, тогда... – Сергей не закончил, потому что говорить было лень. И есть тоже: оттолкнул недоеденную картошку, она доковыляла до стены, разломилась ударившись, на две неравные части.
– Ну, тебе виднее, – сказал Толик и приложился к кружке.
Сергей попробовал как-то чифирить, не нашел ничего хорошего. От этой терпкой гадости по телу разливался жар и сердце начинало молотить, как отвязанное, а потом изжога нападала.
– Тебе не надоело его хлебать?
– Привык на зоне.
– А за что сидел?
– За дурость. Безотцовщина: некому было вовремя по рогам настрелять. Мать – что она может? – Он цвыркнул в угол, отпил глоток из кружки. – Я вот кумекал, почему на зоне так много песен о матерях и все жалостливые. Братва там – оторви да брось, а слушают – чуть не плачут. Потом допер: в кого ни ткни – почти каждый безотцовщина.
– Я тоже с десяти лет без отца рос.
– Поэтому и сидишь здесь.
– Если бы не Афган, не сидел бы.
– Ну да!.. Я тоже раньше других винил, а теперь понял, что зона мне на роду была написана, никуда бы от нее не делся.
– А мне – Афган?
– Выходит, что так. Росли бы мы в нормальных семьях и были у нас папаши козырные, разве загребли бы тебя служить? Конечно, нет. Учился бы в институте, все бы вокруг тебя на цырлах ходили, боялись лишнее слово сказать. Или ты в институте таких не видел?
– Попадались.
– Ну, вот. А нам с тобой две дороги, и обе вниз: или уголек в шахте рубить, пока не задавит, или воровать, пока не посадят... Я сначала по первой пошел, в ПТУ учился на слесаря по подземной технике. Однажды с корешом – он постарше был, после армии, зашли в пивбар бутылку вина давануть. Кореш не работал, у меня денег – одна степуха и когда-никогда у матери трояк стяну, поэтому взяли по бокалу пива под вино и сидим мечтаем, где бы еще на бутылку да на пару бокалов разжиться. – Он закурил. – Да, такие вот дела. Вышел из пивняка – а зима был, темнело быстро, – сечем, мужик с бабой валит, а на голове у него знатный пыжик, сотни на четыре. «А слабо шапку снять?» – говорит кореш. «А не слабо!» – отвечаю. И снял. А мужик, оказывается, на соседнем квартале жил, видел меня раньше. Утром возвращаюсь домой, а там участковый сидит. Заходи, говорит, сопляк, обещал я тебе дальнюю дорогу в казенный дом – так оно и будет.
– И сколько дали?
– Мог бы легким испугом отделаться, но на подельника не стал грузить. – Он затянулся и, выпуская дым, произнес с издевкой: – Воровской кодекс чести – западло!.. Так бы ему намотали, а я, как малолетка, условно бы получил. А вышло наоборот: мне – два зоны, ему – полтора условно. Почти год я на малолетке оттянул. Первый месяц были по несколько раз в день. Я тогда здоровый бычок был, любил подраться – но куда один против толпы?! Нос там перебили, зубы вынесли, но устоял, «петухом» или «козлом» не стал. Потом на взросляк поднялся, там воровскими законами напичкали. Пацан был, верил всему, больше всего боялся перед братвой облажаться. Теперь-то знаю, что все это – фуфель!
– Разве?.. Я думал...
– Я тоже думал, – перебил Толик. – Раньше, может, так и было, а сейчас скурвились все – и на свободе, и на зоне. Помню, второй срок дотягивал, смотрю, за воровской стол «петух» садится. Я его сам на малолетке драл, знаю точно. Говорю ему: «А ну, пошел отсюда, падла шерстяная!». Он навстречу как попер буром! А остальные молчат. Плюнул я: в рот вы дышите, мне откидываться скоро, из-за «петуха» еще один срок тянуть не собираюсь, хватит за других сидеть.
Толик кинул окурок в топку, закурил вторую сигарету. Гладкие, плотно пригнанные мышцы его лица побагровели, казалось, вот-вот лопнут от жары, прыснут красной юшкой в кружку, крепко сжатую татуированной рукой.
– Вторую ходку я ведь тоже не за себя делал. И кореш вроде бы неплохой, а подставил меня – и спасибо не сказал. Повел меня на хату, мол, девки там путевые, порезвимся. Смотрю – хата пианистская, книг – под потолок. Скоцал, что интеллигентишики паршивые в блатных решили поиграть, много таких сейчас развелось. На зону бы их, чтобы «петухов» побольше было. Выпил я и свалил: не о чем мне с ними толковать. А через неделю вяжут меня. Оказывается, пропали там деньги, джинсы и еще что-то из барахла, да еще женского. Я догнал, что кореша работа, а кладануть – за падло. Следаком Коноваленко был, только начинал работать, из шкуры лез. Дело тухлое, висело бы на нем, вот он и выбивал из меня показания: зарядит в валенок гантелью и – по почкам. Знает, что не я, а лыбится и молотит. Надоело мне на его рожу поганую смотреть, тут еще деньги кончились – ни курева, ни чая не достанешь, думаю, пока суд, пока этап, к тому времени кореш залетит на чем-нибудь другом, возьмет и это дело на себя, тогда я с Коноваленко и рассчитаюсь. Думал, судить будут за кражу, а меня опять за грабеж. За сраные штаны – четыре года. Ничего, успокаиваю себя, скоро выпустят. Через полгода встречаю на зоне одного знакомого, он и говорит, что тот кореш давно уже сидит...
А ведь он не позвонил Коноваленко. Постоял с трубкой в руке, сделал вид, что разговариваешь, а на самом деле молча поквитался со старшим лейтенантом.
– ...Если б этот кореш попался мне в начале срока, пришил бы, а к концу перегорело, решил, пусть подавится моими годами, боком они ему вылезут. – Толик допил чифирь, высыпал старую заварку в уголь, встал, чтобы заварить по новой. – Такие вот дела: не был дураком, не знал бы зоны.
Интересно, что было бы, сообщи Сергей тогда следователю правду о драке в казарме? Афгана тогда бы точно не было. Но об этом как раз и не жалеет, это были лучшие годы жизни.
Вроде бы ничего не снилось, а если и снилось, то чехарда незапоминающихся образов и картин, но за всем этим появилась тревога, нудная и тоскливая, как возникает, когда слышишь вой собаки. Тело привычно вытянулось из кровати, ноги наткнулись на туфли и уже кончиками пальцев почувствовал, что туфли его: память ног. И проснулся окончательно.
Сидел на краю кровати, в руке – пистолет. Толика не было, тихо на кухне. Ах да, он ушел. Сергей переложил пистолет в левую руку, вытер правую, вспотевшую, об одеяло, прожженное во многих местах. Такое же одеяло и на окне. Сквозь прорехи с рыжими краями на пол уронились несколько солнечных лучей. Казалось, что именно от них пахнет весной – теплой прелью и набухшими почками.
Страх прошел, но тоска не отпускала. И болел низ живота: мочевой пузырь обещал взорваться в ближайшие несколько секунд. Сергей, покачиваясь от сонной одури, подошел к окну. В самую большую прореху было видно, как колеблется воздух – парит земля. На молоденькой вишне, росшей у окна, развлекались два воробья: один подергивал растопыренными крыльями и чирикал хриплым голосом, а второй прыгал с ветки на ветку вокруг него. Вдруг они прыснули в сторону соседнего участка.
Омоновец в каске и бронежилете казался толстым и неуклюжим, но бежал быстро и бесшумно. От уборной к шлакоблокам. Комья грязи отрывались от подошв ботинок и беззвучно шлепались на приглаженные дождями кочки вскопанной осенью земли.
Сергей поднял пистолет и отшагнул назад, чтобы не поранило осколками стекла. Пуля разукрасила окно паутиной трещин, и ушла выше нырнувшего за кладку омоновцев. В ноздри ударили пороховая гарь и свежий весенний воздух. Боль внизу живота отпустила, и мозги заработали быстро и как-то механически, будто перелистывались жестяные страницы автоматической справочной на вокзале. Перелистывание закончилось на чистой странице. Ничего, станция отправления известна, а станций прибытия две – воля и неволя. Нужна первая, любой ценой. Сжав рукоять двумя руками, прицелился в высокое голенище ботинка, выглядывающего из-за шлакоблоков. Пистолет дернулся трижды, ботинок – один раз и исчез за укрытие. С этой стороны не скоро полезут.
Сергей перебежал на кухню. Круглое окно в доме напротив, как зеркало, отражало солнце. Проморгавшись, Сергей внимательно осмотрел улицу. Никого, даже воробьев нет. Значит, рядом люди, прячутся. Один, наверное, сидит за вагонеткой, которую сняли с колес и поставили у забора для сбора
