казавшуюся черной из-за густых волос, выхватил несколько желто-белых картофелин, убедился, что глазков нет, швырнул назад, обрызгав Сергея. – Еще десять чисти и хватит, да.
Десять так десять, всё равно спешить ни к чему. В армии новая работа появляется быстрее, чем выполнишь предыдущую, всю не переделаешь, а если Ашраф раздражен, значит, придется потрудиться обоим. Работа – едва ли не единственное, что лишает повара ленивого благодушия, которое не позволяет ему даже над «молодыми» выделываться. Чего не скажешь об остальных «дедах». Иногда Сергею казалось, что наверстывает упущенное за полгода в учебном отряде, где, кроме командиров взводов, все были одного призыва. Впрочем, ни оскорбления, ни тычки, ни работа за других не могли вывести его из странного состояния сна на ходу с открытыми глазами, когда воспринимаешь всё, как происходящее не с тобой. Вот сейчас проснется – и ничего этого не будет. Командир взвода в учебке называл это состояние «медвежьей болезнью» и советовал «не выздоравливать» до следующей осени, когда сами станут «дедами».
Валиев, засунув руки в карманы короткой, до пупа, белой поварской куртки, медленно расхаживал по кухне. Во рту у него дымилась сигарета без фильтра, обслюнявленная у губ. Несколько раз он останавливался у окна и, напоминая пассажира, ожидающего отложенный рейс в аэропорту, сначала с надеждой, а потом с тоской смотрел, не изменилась ли погода к лучшему. Убедившись, что всё ещё идет снег, издавал горлом что-то среднее между рычанием и сытой отрыжкой и выпускал облачко сигаретного дыма. Когда сигарета истлела почти до губ, остановился рядом с Сергеем, выплюнул окурок в картофельные очистки и недовольно буркнул:
– Бери балдичку, иди за мной, да.
Сергей взял видавшую виды кувалду с обрезанной ручкой, захватанной до черноты. Бойки стальной головки были блестящие, с темными конопушками, вогнутые в центре и с заусеницами по краям: по многим балдам погуляли.
На заставе имелось подсобное хозяйство, откармливали бычков и свиней. В хлеву до рези в глазах воняло навозом. Животные тревожно шарахались от людей, жались к стенам. Повар выбрал красновато- рыжего бычка с белой звездочкой во лбу. Приговаривая бычку на ухо мягкие на звук слова на азербайджанском языке, Валиев повел его из хлева. Животное не верило человеку, дрожало всем телом и поливало из стороны в сторону желтой мочой. Бычка привязали старым собачьим поводком к волейбольному столбу. Повар взялся левой рукой за едва проклюнувшийся рог, а правой погладил звездочку.
– Сюда бей. Сильно бей, да.
Бычок доверчиво потянулся мордой к Сергею, обнюхал. Мясистые ноздри шевелились забавно, по- детски, и в такт им дергались лопухи заросших рыжей шерстью ушей.
– Что стоишь?! Бей, да!
Сергей неуверенно поднял кувалду, прицелился и, зажмурившись до гудения в ушах, ударил. Что-то хрустнуло: то ли лобовая кость бычка, то ли до боли сжатые зубы Сергея. Под звездочкой вздулась опухоль. Белые шерстинки встали дыбом и быстро покраснели. Длинные редкие толстые ресницы бычка затрепетали, будто от ласкового ветерка, медленно разлепились и открыли большие черносливы глаз, переполненных зрачками. Каждый глаз стал похож на завалившийся на бок негатив ноля. Таким Сергею представлялось окончание приказов «Время – ноль!». Когда слышал эту подстегивающую, как щелчок кнута фразу, то казалось, что его самого, как бильярдный шар, вогнали в овальную лузу черной дыры такого ноля, где нет времени, а значит, нет и жизни, и появятся то и другое лишь после выполнения приказа. А если и есть там время, то отрицательное – минус дна минуты, минус две, минус три...
Вдруг по зрачкам пробежала рябь, и Сергей с ужасом увидел в них не боль, а наслаждение, липкое, паточное. Они начали сужаться и как бы набрякать. Несколько искорок блеснули в них. Но не разгорелись и сменились тусклой, старческой болью, которая рассосала нарывы зрачков. И тогда в них стала видна злоба, быстро перешедшая в ярость, нутряную. Раскаленную – даже белки покраснели от ее отсветов.
– ...бей! Я твою маму!.. – орал Валиев.
Вздохнул Сергей со всхлипом воздух и, глядя бычку в покрасневшие глаза, долбанул еще раз. Глаза потухли, зашторились веками, голова опустилась. Блеснул нож, по дну таза застучали тяжелые капли.
Потом Сергей, очумевший от запаха крови, рубал парное мясо и повторял про себя, что это обычная говядина, такая же, как в магазине, из нее мать борщи варила. И вроде бы успокоился, но, закончив около полуночи работу на кухне, долго стирал свое и «дедово» хэбэ и тер щеткой руки, чтобы избавиться от жирного запаха свежатины.
Высушив утюгом оба хэбэ, Сергей сложил «дедово» на табуретке у пустой кровати, пошел к своей.
В спальню влетел рядовой Колий, вечно цеплявшийся к «молодым».
– Ты чего здесь, салага?! Тебе по уставу не положено так рано ложиться. А ну, марш работать! – грозно приказал Колий, обдав запахом свежих огурцов.
Утром из Сергеевой тумбочки пропал флакон лосьона «Огуречный». Второй флакон, наполовину пустой, не тронули. Теперь, видать, пришел и его черед. Уж кому-кому, а Колию отдавать второй флакон Сергей не собирался.
– Я всё сделал, – спокойно ответил он.
– Ты что, не понял, сынок?! – Колий подошел вплотную, заложил руки за спину и закачался с носков на пятки, словно никак не мог выбрать, вперед упасть или назад.
– А не пошел бы ты?! – ответил Гринченко тихо, но с угрозой. Было бы кому цепляться! На полгода больше прослужил, а выделывается похлеще «деда».
Колий удивленно замер на носках, затем резко опустился на полную стопу и врезал с правой.
Сергей долго потом не мог объяснить даже самому себе, как в руке оказалась табуретка. Объясняй – не объясняй, а новые зубы у Колия не вырастут.
Сергей Гринченко лежал на застеленной кровати одетый, свесив ноги в сапогах к полу. Только что служба закончила приборку, и там, где на влажные доски падал солнечный свет, воздух колебался от пара. Денек выдался хоть куда, горные вершины сверкают – смотреть больно. Так же слепила во время допроса настольная лампа.
– ...Повторяю: кто вас ударил?
– Никто. Поскользнулся на крыльце и ударился о столб.
– Это мы уже слышали. Повторяю: кто вас ударил?
– Ну, я же сказал. Поскользнулся...
Утром Сергей минут пятнадцать гримировал свой подбитый глаз. Как старший наряда, Гринченко стоял в первой шеренге, и все его старания оказались напрасными. Командир заставы болезненно скривился, точно смотрел не на Сергея, а в зеркало, и обиженным тоном приказал:
– Выйти из строя. В казарму шагом марш.
Через три часа на заставу прикатили два майора из особого отдела отряда. Они расположились в кабинете замполита, зашторили окно. Выключили верхний свет и направили настольную лампу Гринченко в лицо, отчего на стене за его спиной отпечаталась ссутулившаяся тень, а может, и не тень, а сокровенные мысли, и оба следователя – и тот, который сидел за столом, монотонно повторял вопрос и постукивал ручкой по протоколу допроса, и тот, который молча сидел сбоку, вытянув почти к Сергею скрещенные ноги в начищенных до блеска ботинках, – читают мысли, и глупо врать.
– Мы ведь и сами найдем, но тогда вам будет хуже.
Хуже будет в любом случае: не найдут – сами накажут, найдут – «деды» за Колия с говном съедят.
– Повторяю: кто вас ударил? Не скажите правду, пожалеете.
Придется пожалеть. Еще в детстве Сергею в дворовой компании вбили в голову, что закладывать – западло. Даже если ради правого дела настучишь, все равно станешь предателем, которого будут презирать и свои, и чужие. Пусть лучше чужие накажут: честь дороже.
– ...поскользнулся, ударился...
– Хватит! – рявкнул сидевший сбоку. Лампа освещала только нижнюю часть его лица – широкий мясистый подбородок, разделенный вертикальной вмятиной и похожий на задницу. Сейчас ягодицы тряслись, как во время бега. – Быстро: кто ударил?
