Она мнет кофточку на плечах, наверное, никак не решится спросить. Любопытство – великая сила. Подозреваю, что именно оно является движителем прогресса. Я молчу, даю возможность самостоятельно справиться со стеснительностью.
– А это правда... – начинает дневальная и замолкает.
– Что?.. Спрашивай, не стесняйся. – Без моей помощи ее любопытство останется неудовлетворенным, а время уже к полуночи приближается.
– Ну, что вы на наше судно из-за друга... чтобы найти... – тихо произносит она.
– Правда.
Она смотрит на меня, то ли ожидая объяснений, то ли восхищаясь, – глаз ее не могу разглядеть, вижу только провалы, большие и глубокие.
– И нашли? – еле слышно спрашивает она.
– А ты как думаешь? – пользуюсь я одесским приемом ухода от ответа.
– Я?! – Она, сильнее обхватив плечи, отвернулась. – Никак.
Я вспомнил, какое впечатление произвели на нее похороны птицы, и понял, как избавиться от Нины.
– А ведь убийство где-то в этой части океана произошло, может быть, прямо на этом месте, – я сплюнул за борт, указывая место.
На воде, конечно же, не от плевка, появилось зеленоватое, светящееся пятно. Пусть и случайное совпадение, а меня оно поразило. И дневальную тоже. Она передернула плечами, будто за шиворот ей закинули ледышку, и убежала в надстройку. Нервишки у нее слабенькие. Представляю, как тяжело с ней третьему механику.
Словно дожидался своей очереди за дверью, на корму вышел повар и сразу крикнул:
– Свежим воздухом дышим?
– Угадал, – язвительно ответил я.
– Не помешаю? – спросил Миша, останавливаясь рядом и прикуривая сигарету.
– Помешаешь, – отвечаю серьезно.
– Ха-ха! – смеется повар. – Люблю людей, умеющих шутить!.. У меня вот какое дело...
Если бы сказал, что забеременел, я бы послушал, а все остальное...
– Я не шучу. Извини, но что-то у меня голова болит. Давай утром поговорим.
– А-а, голова – это да, у самого иногда... – Ершов торопливо прячет сигарету, будто боли у меня от табачного дыма. – Тогда я пойду?
– Иди, – разрешаю я. И не просто иди, а катись к чертовой матери!
Видимо, он рассказал остальным, поджидающим за дверью, что у меня голова болит, потому что больше никто на корму не вышел. Не появился и тот, кого я ждал. В час ночи я злой до безобразия, отправился к себе. По пути хотел заглянуть к Деду, принять сто грамм успокоительного, но старшего механика либо не было в каюте, либо спал, нагрузившись под завязку, – в каюте звонил телефон, но никто не поднимал трубку. Успокоила меня Рая. Она догадывается, зачем я по ночам торчу на корме, встречает так, словно вернулся из праведного боя.
28
В следующие два мои ночные дежурства на корме побывала большая часть экипажа. К сожалению, среди них не было второго помощника и Валентины. Она, правда, как-то, столкнувшись со мной в коридоре, хотела что-то спросить, но не решилась. А я ей не помог. Потом жалел об этом. А может, правильно сделал. Или второй помощник умнее меня, или не виновен. Почему-то я все больше начинал верить в последнее. Наверное, потому, что первое уязвляло мое самолюбие. Как бы там ни было, а ночные бдения я отменил, хотя все время не покидало чувство, что рыба подплыла к живцу, обнюхала и уплыла. Что-то я упустил – но что?
К разгадке меня подтолкнула, сама того не подозревая, буфетчица. Я лежал на диване, курил и размышлял, где прокололся. От дум уже болела голова – что называется, накаркал сам себе на корме. Телефонный звонок молотом шибанул по мозгам. От раздражения я не сразу поднял трубку.
Звонила Рая.
– Спишь?
– Нет, – ответил я, – о тебе думаю.
– Так я и поверила! – сказала она, но по голосу угадывалось, что поверила. – Ты пирог с вареньем хочешь? Нинка испекла и меня угостила – принести?
– Тащи! – радостно крикнул я.
Обрадовал меня, конечно же, не пирог. Я понял, на какую важную деталь не обращал раньше внимания. Телефонные звонки! Они раздавались в каюте помполита в ночь убийства, их я слышал в каюте Деда, когда возвращался с ночного дежурства. Потянул за эту ниточку – и сразу все стало на свои места. А ведь я правильно все просчитал: и почему убийцу перепутали с Володей – фигуры похожи, и как удалось обеспечить алиби – на вахте стоял, и мотив – шантажировали из-за женщины, и что преступник – скорпион, такой же, как я. Ошибся лишь в своем отношении к нему: нравился он мне, а не мешал. Осталось уточнить кое-что. Для этого мне надо поговорить с четвертым механиком, ведь это он звонил помполиту.
Говорят, можно понять характер человека по тому, как он ест. Четвертый механик ел, я бы сказал, рывками: торопливо проглотит несколько ложек, одновременно напихиваясь хлебом, а потом замрет, оглядит исподлобья, подозрительно, соседей по кают-компании – марш-бросок какой-то по стану противника, а не приятная прогулка по стране удовольствий. Проглотив две тарелки первого, второе и компот, заедая их непомерным количеством хлеба, он захватил оставшиеся куски из хлебницы с соседнего стола и, словно боялся, что их отберут, выскочил из кают-компании.
Догнал я его возле каюты. Поставив ногу на комингс, чтобы не захлопнули дверь перед носом, я сказал:
– Надо поговорить.
Четвертый механик впрыгнул в каюту и попытался закрыть дверь. Поняв, что не получится, выглянул в щель. Глаза у него были цвета тухлых яиц – зеленовато-коричневые и с мутными белками, точно соляркой их промывает, а чуб, нависающий на узкий лоб, казался неудачно приклеенной, старой мочалкой.
– Чего? – спросил четвертый, продолжая придавливать мою ногу.
– По-го-во-рить, – спокойно повторил я по слогам.
То ли разбивка на слоги, то ли спокойный тон убавили подозрительность механика. Отступив вглубь каюты, он открыл дверь ровно настолько, чтобы я мог протиснуться боком.
Чем-то его жилище напоминало стармеховское. Наверное, полумраком, но иллюминатор был не завешен, а закрыт на «броняшку» – что-то вроде металлической ставни, но изнутри помещения. Чистота и порядок были как у старой девы. Кровать застелена шерстяным одеялом (уверен, что хозяин спал под ним весь рейс), наискось через которое лежала сложенная узкой полосой простыня. Ни удивлюсь, если под кроватью окажутся валенки с подшитыми кожей задниками, а в рундуке – тулуп до пят. Стул в каюте был один, и на нем стоял на подставке чайник. Я убрал его на стол, подвинув немного пакеты с хлебом, печеньем, конфетами, сухой колбасой, и сел, не спросив разрешения.
– Присаживайтесь, – предложил я и хозяину. Чем бесцеремоннее ведешь себя с такими, как он, тем они послушнее и менее подозрительны, а любое проявление благожелательности принимают за данайский дар.
Четвертый механик растерянно посмотрел на стул, потом на кровать, достал с полки газету и постелил ее поверх одеяла. Это в кают-компании можно сидеть в грязной одежде, а в своей каюте...
– Докладывайте, почему вы по ночам звоните старшему механику?
– Кто вам сказал? – спросил он, зыркая на меня из-под узкого лба.
