покров – пренепорочная владычица и присно дева Мария, помощники же наши и ходатаи пред богом за нас – преподобные отцы наши, великие чудотворцы Сергий и Никон!» Ступай же немедля в Троицкий храм, пади перед покоящимся там прахом Сергия, молись…
Наставляя растерянного клирика, Авраамий уверял себя в том, что не просто спасает заблудшую душу, а свершает очередной подвиг во имя православной церкви. Он уже немало числил за собой таких подвигов, каждый цепко держал в памяти на счастливый случай, когда все они должны будут окупиться вящей славой и почетом. Ничтоже сумняшеся, мысленно видел себя в сонме попавших в жития святых, заносил себя на эту вечную скрижаль бессмертных и потому старался, чтобы ни один его даже малый благой поступок не канул бесследно, чтобы все могли узнать, как бодро и стойко смиренный келарь переносит тяготы и бедствия, противостоит врагу, воодушевляет упавших духом. Где бы еще он мог так отличиться, как на своем новом поприще, на виду страждущих и обездоленных, среди мора и мучений, в окружении врага?
Ему было за шестьдесят, но еще не одряхлело его жилистое закаленное тело, уверенны и точны были движения, легок шаг. Узкогрудый, но статный, со смуглым строгим лицом, твердым взглядом и чистейшей белизны бородой, он казался сошедшим с иконы святым,.что и помыслить не может о чем-то плотском. Его умение убеждать и говорить складно и велемудро вызывали благоговейный трепет, и не находилось человека, кто бы мог заподозрить, что, радея за общее дело, Авраамий больше всего печется о своем величии и порой даже любуется тем, как властно и легко подчиняет себе людей. Ничего в монастыре не предпринималось без его ведома. И мягкий по натуре архимандрит Иосаф, и осадные воеводы, присланные Шуйским князь Григорий Борисович Долгоруков-Роща и совсем молодой Алексей Иванович Голохвастов, которых Авраамий тайно стравливал, а прилюдно умиротворял, были покорены его страстными речами и вместе с тем его радением.
Разбушевавшийся с утра ветер затихал. Обойдя хозяйственные постройки, житницы и амбары, задержавшись в пекарне, где в четырех огромных квашнях поспевало для новой выпечки тесто, Авраамий с поспешающим за ним дьяконом и левого клироса головщиком Гурием Шишкиным вышли на подворье на колокольный звон. Гремел осадный колокол. Угодливый верткий Гурий, донося Авраамию о подслушанных разговорах в монашеских кельях, оборвал себя на полуслове. Казавшееся вымершим монастырское подворье сразу наполнилось людьми.
У собора святой Троицы выстраивалась конница. Авраамтш увидел, как чуть в стороне от нее пытался сесть в седло, с трудом поднимая распухшую, обмотанную тряпьем раненую ногу, знаменитый Ананий Селевин, приведший однажды в крепость шестнадцать пленных. Ему помогал глухонемой поляк Мартьяш, который перешел на сторону осажденных, не в силах вынести непрестанных насмешек сапежинцев. Ананий и он стали неразлучными друзьями и сражались обычно на пару. Метко стрелявший из лука Мартьяш всегда надежно прикрывал стремившегося в самую гущу схватки Селевина.
Наконец-то Мартьяшу удалось подсадить друга, и они вместе присоединились к рати.
В завихрениях снежной пыли с привычным кличем: «Сергий! Сергий!..» – ратники двинулись за ворота под перекрестный бесприцельный огонь пушек, на широкое Клементьевское поле, навстречу налетчикам Сапеги и Лисовского. Поднявшись на острожную стену, с которой начали палить затинные пищали, подавляя вражеские пушки-тюфяки, укрытые за турами, Пали- цын видел все как на ладони.
Среди польских всадников он на сей раз не приметил Сапеги, зато отчаянный рубака Лисовский, как всегда, мчался впереди. Истинный бес: намедни был дважды ранен в лицо, стрела монастырского слуги Пимена Тененева чуть не угодила ему в левый глаз, а на прошлой вылазке Ананий Селевин стрелой же окровавил ему висок и прошил ухо, но Лисовский не пропускал ни одной схватки.
Битва была недолгой, врагам снова не удалось взять монастырских ратников на испуг. Сшиблись конники и разъехались, только отдельные удальцы продолжали биться.
Лисовскому очень хотелось посчитаться с Ананием. Сбросив шлем и сорвав с головы мешающую повязку, он пришпоривал взмыленного коня и вместе со своими казаками стремился отрезать путь назад посрамившему его простому ратнику. Трудно пришлось Селевину, неожиданно оказавшемуся в одиночестве и теснимому врагами, загоняющими его в кустарник. Казалось, конец пришел: в раненую ногу внезапно угодило копье и раздробило колено. Скривившись от боли, он остановил коня и обреченно поджидал Лисовского с казаками.
Но вот упал один из всадников, следом другой, у третьего с пронзительным ржанием рухнул конь. Это без промаха стрелял, выручая друга, затаившийся в кустарнике Мартьяш, быстро посылая стрелу за стрелой. Но тут же краем глаза он вдруг углядел, как Ананий стал клониться набок. Не доскакав до падающего Селевина, Лисовский остановил своего скакуна: добивать лежачих он считал ниже шляхетского достоинства.
Уже в сумерках дотащил до ворот потерявшего сознание от нестерпимой боли Анания расторопный и верный Мартьяш.
Авраамий навестил умирающего. Молча, недвижно постоял над ним, вглядываясь в смертельную белизну изможденного, с жиденьким пухом юношеской бородки лица, которое уже не выражало никаких страстей и было ангельски умиротворенно. По совести жил человек и безгреховно отходил в иной мир. Что-то тревожно знакомое почудилось келарю в этом спокойном лике, увенчанном ореолом мягкого света зажженной в головах свечи.
Придя ночью в пустынный Троицкий собор, Авраамий долго созерцал помещенную в центре богатого иконостаса светозарную «Троицу» незабвенного мниха-изографа Андрея Рублева. Она празднично сияла в золотом окладе с каменьями, подаренном Годуновым. Как и все в монастыре, келарь особо почитал эту икону, но связывал с ней свое, затаенное. Согласно древней легенде, трое ангелов в облике крылатых божественных юношей, изображенных Рублевым, зримо явились под сенью мамврийского дуба пред очами старца, имя которого было Авраам, и это совпадение Палицын считал для себя вещим знаком. Мнилось, что самой судьбой ему уготовано свершить что-то дивное, как довелось это Сергию Радонежскому, направившему и благословившему Дмитрия Донского на великий ратный подвиг.
«Сергий! Сергий!» Сколько надежды, веры и очистительного воодушевления было в этом кличе! И, вдохновленный светлым обликом страстотерпца-подвижника, посвятил ему Рублев свою «Троицу», своих прекрасных ангелов. Но теперь смущали они душу Авраамия. Где та просветленность, чистота, сострадательная доброта, благоговейность, что выражали ангельские лики на иконе, в нем самом?
И будто снова донесся до слуха угодливый шепоток верного льстеца и пройдохи Гурия Шишкина, которому он посулил место казначея:
– Возок готов, лошади впряжены. Коли государь на Москву для совета призывает, грех ослушатися, надобно ехати. И отец Иосаф благословляет. А яз отсель отписывати буду обо всем. В добрый путь!.. Ишь и снег-то вдруг повалил – на удачу, на прибыток…
Для кого меч, а для Авраамия слово божье оружие. И, видно, сие его оружие ныне не в Троице, а на Москве нужнее. Всякому – свое. Кто прост, подобно Ананию Селевину, тому и жить и умирать просто. Отходит воин, аки чадо малое, с непорочной совестью, ибо все его доблести от неискушенности, от неведения, и венец мученический для него – венец благодати, богом ниспосланный. Простота удовольствуется нехитрым утешением.
Мудрому же указана иная стезя, понеже мудрый, мыслил Палицын, поступается малым ради великого, и что для иного грех – для него пыль мимолетная. И вовсе не избранным рек Давид: «Любящий неправду ненавидит душу свою». Когда вокруг смерть, лихоимство, опустошение, неправедность, поневоле приходится лукавить да изворачиваться, дабы преодолеть все напасти, перешагнуть через них, устоять и тем достичь высшей цели. Потому Араамий не почел за преступление или предательство свое намерение втайне покинуть защитников монастыря, а смерть Селевина мнилась ему как бы предопределенной свыше: непорочность погибшего во славу божию сама по себе окупает всю греховносто избранных. И кто же, опричь избранных, поведает свету о страстях человечьих? Уже слагались
