Однако мужики не оробели, мигом сплотились, выставили навстречу тушинцам бердыши и рогатины. Выскочивший вперед на своей лошаденке Кузьма приманно заиграл саблей, показывая готовность к отпору. Голенкин тут же схватился с ним.
Пока конники Голенкина путались меж возами, тесня мужиков, на выручку своим уже подоспели микулинцы. В лоб и сбоку они дружно ударили по тушинцам. Все больше и больше подваливало из города всадников. Выметываясь в поле, они кольцом охватывали голенкинские сотни.
Но, увлеченный жаркой сечей с упорным мужицким воителем, голова ничего этого на замечал. Он уже один раз достал саблей смельчака, и войлочный тегиляй Кузьмы набухал густой кровью. Еще немного, и с мужиком будет покончено. Внезапно налетевший Микулин тяжелым ударом выбил Голенкида из седла и, оглянувшись, пронесся мимо…
Рана у Кузьмы была неглубокой, зарастала быстро. Уже через седмицу он благодушно посиживал на лавке у ворот постоялого двора, лепя из глины свистульки для ребятни и переговариваясь с прохожими. Нижегородцы прочно осели во Владимире, поджидая мешкотного Шереметева.
Яркой щетинкой проросла травка, загустели хляби, первая.пыль взметнулась над дорогами. Выздоравливающему Кузьме и двум десяткам сторожевых стрельцов и обозников при нем указано было доправить до Нижнего обоз с увечными и ранеными. И вот наконец подоспел час отъезда.
Ехали с большой опаской, оглядчиво, окружали ночлежные места телегами, подолгу засиживались у костров, вместе дозоря.
Им редко кто встречался по дороге. Не попадалось ни вездесущих странников-богомольцев, ни отъезжих торговцев, ни работного и промыслового люда, ни мужиков- пахотников, ни даже кочующих цыган и нищих – всех разогнало разбойное тушинское лихо. Одни отважные нарочные со своими слугами да ямщики, которым сам черт не брат и которые то за наших, то за ваших, то за всех разом, свистя и гикая, проносились куда-то. Почти полное безлюдье, сплошные пустоши и бойко зарастающие бурьяном и сорным кустарником перелоги, мрачные пожарища – повсюду виделись заброшенность и сиротство. Лишь кое-где чернели узкие распаханные полоски.
– Впусте землица пропадает, – убивался Ерофей Подеев, то и дело подтыкая на телеге ряднину в головах двух сонливых раненых.
На краю одной возделанной десятинки, возле подводы с тугими мешками, к которой был привязан чалый мерин, лениво помахивающий хвостом, Кузьма спешился. Уже проскрипел его обоз мимо, а он все стоял и расслабленно ждал, когда к нему приблизятся посевщики. Ему нравилась всякая усердная добрая работа, и люди, не оставившие в такое суматошливое время свое поле без заботы, притягивали его.
Впереди по пашне мерно вышагивал высокий косматый старик в длинной рубахе. Он зачерпывал корявой ручищей зерно из висящего чуть сбоку на груди лукошка и умело разбрасывал его полукругом. За ним, покрикивая на лошадь и вздергивая непослушную соху, запахивала семена кряжистая баба. Далеко отстав, колобками катились за прыгающей бороной два мальчонки, один из которых был совсем махонький, с одуванчиковой белесой головкой.
Синеватые парки поднимались от земли, стайки грачей слетались и разлетались за посевщиками, сверкали на солнце влажные черные пласты, и нельзя было надышаться радостной свежестью распахнутого и отзывного на человеческое участие поля.
Не подававший никакого вида, что заметил чужака, старик поднял голову только тогда, когда подошел совсем близко.
– Бог в помощь, – пожелал ему с поклоном Кузьма. – Чай, одни в округе сеете. Не страшитесь?
– А куды, сокол, детися? – со сдержанной печалью отозвался старик. – Все могет ждати, а полюшко ждати не могет.
– Не зорили вас?
– Како не зорили! Вытаптывали от краю до краю. Бывали тута всякие агаряне.
– Все едино сеете?
– Все едино сеем. Таков, сокол, наш талан, и жити нам без него не заповедано.
Кузьма постоял еще немного, но, устыдясь безделья, махом вскочил на коня и припустил вдогонку за обозом.
Почти на полпути к Нижнему повстречалась обозу большая, вся в облаках пыли рать. Кузьма сдвинул телеги к обочине, пропуская растянувшиеся полки. Раненые приподнимались на телегах, угрюмо смотрели на притомленных стрельцов, злословили. Один из увечных, махая култышкой, обмотанной разлохматившимися тряпицами, истошно закричал им.
– Эй, бараны, зрите, кака милость падет на вас! А не приведи бог, и еще что поболе! Будет вам морока! Не жалейте, кладите головушки за ради Шуйского. Чай, у него с тушинским вором сговор, кто обильней кровей напутает. Оне дерутся, а измор у нас! Под корень, окаянные, Русь сводят! Идите, идите, изведайте, что нам привелося!..
Стрельцы, переглядываясь, отворачивались, ускоряли шаг.
Глава четвертая
Год 1609. Весна
(Москва)
1
Еле пережила Москва студеную пору. От великой нужды порубили на дрова многие клети, пристенки и огороды, обломали перила с мостов и крылец и вконец порушили дворы опальных тушинских переметчиков.
Забрызганная обильной вешней грязью, с густыми налетами копоти над дымоходами, с вытаявшими кучами печной золы под окнами, с космами сопрелой соломы, свисающей с крыш на кривых и ямыжистых посадских улочках, Москва, ободранная и расхристанная, выглядела неприглядно.
Что в большом посаде, что в Белом и Китай-городе, что в самом кремле – повсюду небрежение и запущенность. И горстью самоцветов, вызывающе брошенных на нищенское рубище, казались блескучие маковки церквей да пестрые верха боярских теремов среди неоглядного хаоса бревенчатых изб и грязи.
Вместе с распутицей нагрянул страшный мор. Всю зиму кое- как.перемогалась тяглая беднота и дошла до краю, потеряв всякую надежду на пособление. Уже на всех окрестных дорогах встали заставы тушинских ватаг, прехватывающих хлебные обозы. Даже обильные царские житницы давно опустели. Вновь с церковных папертей юродивые и нищие хором вопили о конце света. По утрам решеточные приказчики и сторожа, убиравшие с улиц рогатки, привычно натыкались на скукоженные, застывшие в грязи трупы. Умерших от голода считали сотнями.
Правда, было еще в Москве припрятанное жито, но, как и в голодные лета при Годунове, торговцы, сговорившись меж собой, заломили такую цену, что даже иным
