гляди у меня: никто не праведник, покуда не попал в рай. Знай сверчок свой шесток.
Кузьма нахмурился и склонил голову.
– Тимоху ведут! – раздался крик.
Между избами медленно двигалась кучка всадников, волоча на веревке крепко связанного воровского атамана. Красный кафтан его был изодран, перекошенное лицо побурело до черноты, изо рта его вилась загустевшая струйка крови. Тимоха прерывисто дышал и, верно, давно бы упал, если бы не принуждала его идти стянувшая горло колючая вервь, которую он пытался ослабить вспухшими от натуги руками.
– В лесу уже настигли, жеребец у него ногу в колдобине подломил, – возбужденно говорил шагающий сбоку копейщик.
Уразумев, что надо отступиться от подлого мужичья, но не совладав со своей яростью, Микулин подскочил к атаману, ткнул в него, будто в мешок с отрубями, саблей. Скорчился, застонал атаман от боли. Микулин низко склонился к нему с седла, прошипел:
– Уж тебя-то, падаль, я сам на куски изрежу. Тимоха с усилием распрямился и харкнул кровавым сгустком в лицо стрелецкого головы.
4
После отъезда воеводы и его людей мужики не сразу пришли в себя. Подавленные и взъерошенные, переминались с ноги на ногу, только снег под лаптями похрустывал. Никак не могли опомниться: время такое, на суд да расправу скорое, ан пронесло.
– Ох, нечистая сила, – проговорил наконец детина, отпыхиваясь. От его пропотевшей жаркой груди клубами валил пар.
– Экой ты, племянничек! – залюбовался Кузьма. Хмурость сошла с его лица, как только он обернулся к рослому молодцу. – Право, Илья Муромец!
– Дак чего уж, – засмущался детина. – Ежели бы не твоя подмога, дядя Кузьма…
– Вишь, как свидеться довелось, Фотинка, – прервал его нижегородец. – А силен же да пригож ты стал, куда с добром! Почитай, зимы две я в Балахну не заезживал, тебя не видывал.
– Три уже, дядя. То-то мамка обрадуется!..
Они отошли к возу, который оставил Кузьма, когда поспешал на выручку к мужикам. Туда же один за другим потянулись и остальные. Молча, не мешая, следили, как их недавний заступник деловито поправлял упряжь на лошади, распутывал вожжи.
– А что, Минич, – вдруг по-свойски обратился к нему шадровитый рыжий старичонка в прожженной шубейке, – чай, не признаешь меня?
Кузьма пригляделся, покачал головой.
– Не признаешь, залетный, – осклабился старичонка. – Да и где признать! Чадом голопузым ты был, ак мы с тятькой твоим вкупе солеварили, из единого колодца рассол черпали. Однако ж не к тому веду. Раз ты нашего корню и ныне, верно, не последний человек в Нижнем, расповедай нам, черным людишкам, по всей правде-истине, сколь еще мыкаться-то, до коих пор смуту терпеть?
Толпа разом загудела, сомкнулась теснее: задето было самое болезненное. Кузьма замешкался: не его ума дело – царское да воеводское. Вот если б о ценах на убоину або мучицу речь зашла – тогда просто. Однако отвечать надо, мужики надеются: смог, мол, подсобить – смоги и утешить. Ждут, смотрят не мигаючи, шеи вытянули.
– Кабы знать, – сокрушенно вздохнул Кузьма. – Все в шатости: не надо своего царя – подавай чужого. Вы и сами…
– Куды уж мы! – шустро вскинулся старичонка, и толпа согласным шумом поддержала его. – Нам все едино кто в царях, абы лад был. А где он, лад-то? Ждали его, ждали – терпежу нет… Вот и зашаталися.
– Истинно молвит, податься некуда, – иерихонской трубой загудел длинный и тощий мужик в сером войлочном колпаке. – Поборами замучены. Ямские, стрелецкие, полоняничные – за все плати. По мосту проехал – денежка, в торговый ряд встал – друга. Дух не перевести. На вольных наших землях поместья нарезают, господ сажают. Юрьева-то дни ровно и не было, единые заповедные лета покатилися: беги – не убегешь, на место воротят. А государь Дмитрий Иваныч, слышь, полную волю сулил…
– Чья бы корова мычала, – прервал жалобщика задорный насмешливый голос из толпы. – Тебе-то, Миколаха, чего жалиться, чай, и так вольный, черносошный?
– Эва вольный! – возразила иерихонская труба. – Где воля-то: всяк запрягат, кому охота? Намеднись казачки тимохински со двора выманили, лошадку велели вывесть да за ратью к Нижнему поспешати: мол, у нижегородцев добра много, озолотишься.
– Озолотился? – спросил с улыбкой Кузьма. – На руках, поди, то золото налипло.
Мужик невольно глянул на свои темные от въевшейся земли корявые руки. Толпа колыхнулась от смеха.
– Оплошал, Миколаха, – раздался тот же задорный голос. – А ведь вправду бают: стоит Балахна, полы распахня!
– Вон оно каково обернулося, – заговорил снова Кузьма, как только затих смех. – Свой на своего пошел. Мужик, аки приблудный лях, стал: токмо бы татьбой промышлять да честный люд зорить. На слезах да крови разживатися…
– По твоему разумению, Минич, – прервал его рыжий старичонка, – пущай своя плеть хлещет, хоть и лютее – зато своя.
– Богу виднее, – смешался Кузьма.
– То-то и оно, убитися лопатой, – тряхнул бороденкой рыжий. – Пошто же ты за нас вступился?..
5
Не распрягая лошади, Кузьма наведался к сестре. Дарья кинулась ему на грудь, заплакала. С блеклым лицом, простоволосая, в застиранной поневе, она показалась ему такой жалкой и слабой, что ему самому впору было прослезиться.
– Побойся бога, Дашутка, – ласково утешал он. – Перестань влагой кропить. Аль я не в радость тебе?
– В радость, в радость, Кузема, – отвечала она, вытирая ладонями мокрые щеки. – В кои-то веки пожаловал, ужель не в радость!.. Ой, да что же я, – засуетилась тут же, – чай, голоден? Хоть и рождественное заговенье ныне, для тебя согрешу. Фотинка, ну-ка лезь в погребицу за медвежатинкой!..
– Кто медведя-то завалил, неужто Фотин? – полюбопытствовал Кузьма.
– С товарищем родили, на рогатину взяли. Да то уж не первый у него, – как о чем-то обычном, сказала Дарья.
За оконцами смеркалось. В честь Кузьмы сестра поставила на стол две толстые сальные свечи. Их ровное мерцание успокаивало, умиротворяло. В истопленной по-белому избе было уютно, тесовый стол и лавки сияли чистой желтизной, умиленно смотрела богородица из красного
