И сразу же после этого знакомый голос произнес:
— Мне кажется, вы не обрезаны…
Я тряхнул головой, стараясь освободиться от галлюцинаций.
Нас стало отчаянно качать, самолет все время проваливался в воздушные ямы, наконец его так тряхануло, что я раскрыл глаза и туманным взором заметил, как Сливкер тянул за полу в стерильный отсек командира корабля, заслуженного летчика Степана Филимонова.
— Чего вы боитесь, — повторял он, — антисептика, без боли, для вас — десять долларов…
В аэропорту Тель-Авива я услышал русский мат.
Такой отборный мат я слышал только в детстве, на Рижском взморье, из уст местного алкоголика Софронова.
Я оглянулся и не поверил своим глазам: мат вылетал из прелестного рта голубки Рут.
— Сука, — орала она, — пидор македонский! — и отчаянно царапала лицо представителя службы безопасности.
— Отпусти, курва!
Ученица рава Кука оказалась сотрудницей одного из массажных кабинетов на улице Бен-Йегуда.
Оказалось, что её уже не раз выдворяли из страны, и сейчас она пыталась проникнуть туда под видом ортодоксальной еврейки. Но её узнал кто-то из полиции.
— Видимо, был её клиентом, — заявил каббалист Селедкер.
Двое агентов службы безопасности повели ученицу рава назад, к самолёту, который возвращался в Санкт-Петербург.
Проходя мимо, Рут поцеловала меня и подмигнула.
Она шла по полю, оголив груди, ноги у нее были длинные, как у жирафа.
— А почему аборигены съели Кука, — запела она на трапе, — никто не знает, молчит наука, — и скрылась в брюхе самолёта.
— Ужасное воплощение, — вздохнул Селедкер, — возможно, следующее будет более нормальным.
После поцелуя Рут представители таможни стали на меня подозрительно коситься.
— С какой целью вы прибыли в страну? — спросили они.
— Тут написано: «Цель визита — поиски себя».
— Что за поиски?
— Экзистенциальная философия предполагает…
— Говорите яснее! Почему вы не ищете себя у себя? Почему в Израиле?!
Я перечеркнул «поиски себя» и написал «поиски Мошко Весёлого».
— Кто такой Мошко Весёлый, — толстый таможенник был суров, — адрес, профессия, знакомства? Вы не знаете?! А этот горячий поцелуй, это подмигивание? Что у вас с этой женщиной?
— Абсолютно ничего, — заверил я, — я не сутенёр, я писатель.
И предъявил свои книги.
Он внимательно разглядывал их, листал, шевелил губами — хотя они были на русском.
— Писатель может искать себя? — спросил я. — Писатель имеет на это право?
— Писатель имеет, — наконец согласился таможенник и разрешил мне пройти, — только не ищите себя в массажных кабинетах на улице Бен-Йегуда.
Что-то во мне смущало его…
Президента «Швайнэкспорта» встречали на «ягуаре».
— Садитесь, подброшу, — пригласил Орнштейн, — в Израиле всего восемь «ягуаров».
— Не восемь! — бросил каббалист Селедкер.
— А сколько? — раздражённо спросил Орнштейн.
— Не помню, но не восемь, — ответил каббалист. — Поживите с моё — вы тоже забудете! Мне шестьдесят семь в третьем воплощении!
— Вы едете или нет? — повторил президент «Швайнэкспорт».
— Спасибо, я возьму такси, — ответил я.
— Если хотите, я поеду, — предложил Селедкер.
Орнштейн нырнул в машину, и «ягуар» унесся.
— Хамоватая личность, — сказал Селедкер. — Да, вспомнил: в Израиле всего два леопарда, два, а не восемь!
«Ягуар» вернулся, из окна торчала физиономия Орнштейна.
— Если решите возвращаться, не вздумайте брать девять-а. Девять-а — Орнштейн!
— Хамоватая личность, — повторил Селедкер. — Вы куда?
— В Иерусалим, — ответил я.
— А мне в Тель-Авив. Давайте возьмем одно такси на двоих. Сэкономим.
— Это же в противоположные стороны, — сказал я.
— Ну и что? — удивился Селедкер.
— Вы считаете, что это возможно?
— Конечно! Я только забыл, как. Все-таки — шестьдесят семь в третьем воплощении…
Мимо, прихрамывая и кряхтя, прошел заслуженный летчик России Степан Филимонов.
— Он его таки обрезал, — вздохнул каббалист Селедкер, — гнусная личность! Липкий. Ко мне так даже в вавилонском пленении не приставали. Паршивый тип…
Я взял такси и понесся в Иерусалим.
Шофёр был пожилой, с лицом боксёра: ворот его белой рубашки трепетал на горячем ветру.
— Сколько минут до Иерусалима? — спросил я.
— Пусть они уже оставят нас в покое! — страстно произнес он. — Арабы, левые, ваша антисемитская Европа! Оставьте уже нас в покое!
Он летел на ужасной скорости.
— Не слишком быстро? — спросил я.
— Если медленнее — они успеют отдать Иерусалим до нашего приезда, — вздохнул он. — Они раздают страну, эти бандиты! Иудею, Самарию, Голаны. Скоро мы будем жить на узком пляже, и арабам не потребуется много времени, чтобы сбросить нас в море! Но я возьму автомат, — он бросил руль, — вы слышите, Ури Гринберг возьмет автомат!
Навстречу нам несся грузовик.
— Все мы, алте идн, возьмем автоматы!
— Грузовик! — гаркнул я.
— Ну и что, — он схватил руль, — эти сабры, они рождены на свободе, они не знают цену своей земле, они не знали галута, они не понимают, что такое потерять землю. Поэтому они её раздают! Я жил в галуте, без своей земли, я был рабом — и больше не хочу им быть! Вы слышите? — он повернулся ко мне.
— Слышу, слышу, — я мечтал, чтобы он смотрел на дорогу.
— Что для них страна?! — продолжал он. — Они думают, им будет хорошо в Европе, в Америке, они станут зарабатывать огромные деньги… Мишуге, они не знают, что такое жить без страны! Я знаю, я — Ури Гринберг, польский еврей. «Жидам и собакам вход воспрещен!» И вот ваша Стена Плача. Попросите у Бога голову для наших шишек. Копф!
— Сколько с меня? — спросил я.
— Сто шесть шекелей, — и пусть они уже оставят нас в покое!..
Было раннее утро.
Мир казался молодым. Через Сионские ворота я вошёл в Старый город.
Я был в Иерусалиме.
Вторым из нашей семьи.
