— Всего!
Так же не знал, что сказать, Лепота.
И только Вагиф, он же Вахид, четко и ясно сформулировал свои требования:
— Я хочу узнать, кто убил моего брата, и отомстить, — и в подтверждение своих намерений он мрачно сверкнул глазами.
— А ты уверен, что ты на самом деле хочешь именно этого? — грустно спросила шаманка, сочувствующе глядя ему в глаза.
Вагиф не выдержал ее взгляда и отвернулся.
— Я хочу… Я хочу… Чтобы мой брат Ваха был жив, — тихо сказал он.
Все одновременно замолчали.
Я лично тоже сразу подумал, что отдал бы любое свое желание за то, чтобы был жив мой отец (мама, слава Богу, еще жива).
И тут Наташа… протянула карту Вагифу. Он же взял ее в руки с некоторым трепетом. Стал разглядывать. И чем больше разглядывал, тем более недоуменным становилось его лицо…
Я же почему-то очень испугался. Я так долго хранил эту карту, так носился с ней, столько всего пережил, и тут эта странная женщина запросто так отдает ее — и кому?! — негодяям, которые только и мечтали — заполучить эту карту, чтобы, чтобы… Тут я немного запутался, а потому не стал додумывать эту мысль. Остановившись на том, что совершенно необходимо немедленно отобрать мою карту у злодеев. Тем более что я неожиданно обнаружил стоящую рядом со мной неизвестную мне даму с дробовиком. Непонятно, было ли оружие у бандитов, но у нас, по крайней мере, один ствол имелся. Хотя на счет самой дамы у меня были некоторые сомнения…
— Это — Маркарян, — наклонившись ко мне, прямо в ухо прошептал Лембоев.
— Кто? — одними губами, без звука спросил я, не понимая, о чем он.
Лембоев покосился на даму с дробовиком и шепнул:
— А ты думал, настоящий Маркарян — мужчина? Вот тебя и провели, прошлец ты наш, — издевательски хихикнул Лембоев.
— Иннокентия, — дама с дробовиком протянула мне руку для рукопожатия. — Так вот вы какой, Антон…
Руку я пожал, но что сказать в ответ — не нашелся.
Между тем оказалось, что Вахид-Вагиф уже не держит карту в руках, а положил ее на стол, рядом с чугунком картошки, моей грязной тарелкой и алюминиевой кружкой.
— Ваху не вернуть, — грустно пояснил он.
Все остальные — Шерстобитов, Павел, Лепота, лже-Маркарян, Варский, Светочка — уставились на этот клочок бумаги и смотрели на него завороженно, даже загипнотизированно или, я бы даже сказал, как зомби. Не знаю, как со стороны выглядел я сам. Но внутри у меня снова появились самые разные мысли. Например, я отчетливо понимал, что сейчас, вот именно сейчас все и решается. Что кто-то должен взять эту карту и… И хрен его знает, что с ней делать. Хранить, как я, постоянно бегая, как заяц, боясь всего на свете. Или использовать ее. Правда, неизвестно как. Или уничтожить ее. Или, как объяснял ассенизатор, отправиться через портал в неизвестность. Мне казалось, что на мне есть некая ответственность за этот клочок бумаги, но судьбы мира — это было для меня чересчур.
— Я возьму, — тоном, как будто она делает всем одолжение, заявила Светочка и взяла карту.
— Бери, — согласилась Наташа.
— Бери, бери, — в один голос подтвердили ее решение Лембоев и Иннокентия Маркарян.
— Раз мы не знаем, чего хотим, то я просто буду ее хранить, — пояснила Светочка и обратилась напрямую ко мне: — А ты, Антон, прости, конечно, все-таки дурень. Лох. Добрый, искренний, бескорыстный, но все-таки лох.
И тут я понял, что она права. И… мне стало легко и весело. Я понял, что мне так надоело играть в супергероя, что я хочу быть самим собой. Антоном Непомнящим, корреспондентом газеты “Невская звезда”. Писать дурацкие — но веселые и беззлобные — статьи, пить по пятницам пиво с друзьями, по субботам ходить в кино с Аленой, а потом гулять по набережным и болтать обо всем на свете, как это было когда-то… Поэтому я вовсе не рассердился на Светочку. Я даже был ей за это благодарен. И если совсем честно, я вспомнил про бубен. Может, теперь хранить надо именно его?..
— Отлично! Какой сюжет! — пришел в себя Варский, засуетился, вытащил откуда-то из кармана цифровую мыльницу. — Светлана Иванова — какая у тебя, Светочка, замечательная русская фамилия! — встань, пожалуйста, на фоне шкур и сетей. Светлана Иванова спасает мир!
Светочка послушно встала позировать, а Варский начал отчаянно жать на кнопку фотоаппарата.
— Хотя на самом-то деле Иванова я по бывшему мужу. А в девичестве — Гольденберг, — вдруг решила восстановить справедливость Светочка.
— Ну вот, как всегда, — почему-то расстроился Варский и стал фотографировать уже как-то сдержанно…
— Я, между прочим, тоже хочу спасать Россию, — неожиданно и почему-то обиженным тоном заявил Иван Лепин, он же — Лепота. — Я хочу, чтобы… чтобы…
— Чтобы наши дети ходили по чистым, а не загаженным улицам, и чтобы их не страшно было отпускать на эти самые улицы, — неожиданно влез в разговор молчавший до этого Павел.
— Чтобы их не били смертным боем за порванные штаны нищие, озлобленные родители. Чтобы даже в маленьких городах работали театры и музеи, бассейны и ледовые дворцы, чтобы дети ходили туда, а не на улицу, — поддержала его Маркарян.
— Чтобы по улицам не бродил нищий, озлобленный пролетариат, чтобы мне выгодно было платить этому пролетариату нормальную человеческую зарплату! — снова вступил Лепин. — Да! Я хочу, чтобы не было кругом отчаявшегося быдла, а все были бы культурные, и чтобы было уважение к труду и чужой собственности.
— И чтобы дети нормально питались, носили красивую одежду, ходили в кружки. И занимались спортом не из-под палки на уроке, а в той секции, которая им по душе. Чтобы родители их работали на любимой работе, по образованию, по велению души, если угодно, и получали нормальную зарплату, и дома бы у них царили мир и уверенность в завтрашнем дне, — вернулась к своему Маркарян и грустно подытожила: — И тогда не надо будет изо всех сил, насильно, отводя на это половину учебного времени, учить детей любить Родину…
— Да что вы меня все перебиваете! Беспредел какой-то! — снова обиделся Лепота. — Я тоже этого хочу. Вот, в натуре, возьму, возьму… Возьму и уеду в родной Урюпинск, и буду баллотироваться там в городской совет, и…
— И выдержишь полгода в лучшем случае, — мрачно перебил его Шерстобитов. — Потому что зарплата у тебя будет 50 000, и никаких других доходов тебе будет нельзя иметь. Это с одной стороны. С другой — дефицитный бюджет, прогнившие коммунальные сети, загаженные улицы и озверевший пролетариат в неприватизированных, также насквозь прогнивших бараках. И все они будут стоять перед тобой с протянутой рукой. А с третьей стороны будут стоять с протянутой рукой те, кто, как бы это сказать, над тобой. И придется делиться, чтобы выжить. А с четвертой стороны будет стоять большой бизнес. Который делится сам понимаешь с кем, а потому имеет полное право сказать тебе: мне нужно это, вот это и вот то. И вот те бараки снести, а землю в центре города — мне. Одним словом, все тебя будут иметь во… кхе-кхе… Понятно, в общем. Что ты так на меня смотришь, Ваня? Я пробовал… Поэтому и нельзя у нас никак по-другому. Только с картой-фигартой. С колдуном-ассенизатором, — он кивнул на Лембоева. — Чудом. Потому что это — система. И она сильнее меня, тебя, его. А вот вы, товарищ правозащитник, — Андрей Валентинович повернулся к Иннокентии Маркарян, — правильно делаете, что с дробовиком ходите. У нас только у того есть права, у кого дробовик в руках…
— Это реквизит для школьного спектакля, — обиделась Маркарян. — Это — во-первых, а во-вторых, вы все-таки не правы. Спасать Россию, спасать Россию… А что такое Россия, вы вообще понимаете? Это березки, что ли? Это люди! Это Евдокия Лембоева, которой восемьдесят лет. А нам вот удалось добиться для нее как малолетней узницы льготы на покупку дров, и это уже — наша маленькая победа.
— Да, она — хваткая баба, всем помогает, — радостно подтвердил слова Иннокентии Лембоев.
— Система, говоришь… — снова вступил Лепота. — Сильнее тебя, меня, его, ее… Но не нас всех,
