— О чём это — так таинственно?
— А ты не догадываешься?
— А какое ваше дело? — Наташка резко обернулась к ним от зеркала, держа в руках флакончик с духами. — Какое ваше дело, а?
— Конечно, это твоё дело…
— Девчонки, девчонки, я всё понимаю, что вы мне хотите сказать. Но это — правда моё дело.
— А Серёжка? Как ты можешь? Он там, на севере, где-то на корабле…
— Серёжка! Что вы понимаете в семейной жизни? Вы? Вы же старые девы! Синие вы чулки, вот вы кто! А лезете…
— Наташка…
— А что, нет? Вам уже больше двадцати. Серёжка… Да, Серёжка! — Наташка как бы входила в раж. — Да, я за него вышла, это точно. Но… Я только с Димкой поняла, как может быть…
— А как же ты с Серёжкой будешь? Что делать будешь? Разводиться, что ли?
— Разводиться? Да нет, пока не буду. Просто — поживу, как есть. А потом — видно будет.
— Ну, ты даёшь!
— А вы, девчонки, если вы подруги настоящие, то молчать будете.
— Мы и так молчим. Раиска тоже знает.
— А Зинка?
Зинка Наташку тревожила. Слишком давно они были вместе. Не была Наташка уверена в том, как Зинка поступит.
— Догадывается, наверно. С Зинкой ты лучше сама поговори, чтобы она не от нас всё узнала, а от тебя, — сказала Макарова.
— Я так и сделаю.
Наташка медленно закрутила пробку красивого маленького флакончика. Медленно поставила его на тумбочку и обернулась от зеркала к девчонкам.
Хороша была Поливина! Эх, хороша!
— Девушки, не переживайте! Всё будет прекрасно! И нечего смотреть на меня, как Ленин на буржуазию, — сказала Поливина.
Ни тени смущения не было в ней. Она точно знала, что делает.
Поливина поправила свою пышную причёску, взяла свою беленькую сумочку и вышла из комнаты, высоко подняв голову.
Глава 3
Вот так бывает в жизни — идёшь себе по дорожке. Идёшь, идёшь. Птички поют. Травка зеленеет, солнышко блестит.
Идёшь себе, идёшь. И вдруг — бац! Ногой в грязную лужу!
Травка — по-прежнему зеленеет, солнышко — по-прежнему блестит. А ты стоишь, как дурак, посреди дороги, и пытаешься очиститься от грязи.
Ты — ни в чём не виноват, и лужа, строго говоря, тоже не виновата ни в чём. Ибо после дождя всегда бывают лужи. Но ты — весь в грязи, и тут уж ничего не поделаешь.
Надо было смотреть под ноги, дорогой!
«Но я всегда ходил по этой дороге! — кричит „дорогой“. — И тут всегда было сухо!»
«Что поделаешь! — отвечает „дорогому“ голос с небес. — Наверное, дождь был сильнее обычного».
«Но мне-то от этого не легче! Я-то — весь в грязи!»
«Можешь постоять в луже и потопать на неё ногами, если тебе от этого полегчает, — отвечает голос. — Но не забудь — потом ты будешь ещё грязнее».
И тогда ты выходишь на сухое место, и говоришь сам себе: «Эх!»
— Эх! — сказала Настя, когда Наташка вышла из комнаты.
— Эх, или ох, а ничего не поделаешь, — ответила ей Танька.
— Жалко Серёжку.
— Жалко Серёжку, и их любовь жалко. Мы ими так… гордились… любовались. А оно — вон как получилось…
Танька готова была заплакать. Как тогда, когда её предали в первый раз. Тогда, в квартире у Святослава. Хотя сейчас… Сейчас-то что? Что предали? Кого предали? Не её же предали! Но предали…
— Нет, ну как она может! — Настя тоже успокоиться не могла. — А раньше она о чём думала? Неужели она просто такие спектакли с Серёжкой устраивала? Прикидывалась, что любит его! Ти-ти-ти, лю- люлю! Серёженька, ти-ти-ти… Тьфу! Вот так живёшь с человеком, и не знаешь… какой фортель он тебе завтра выкинет.
Настя подошла к Наташкиной тумбочке и потрогала Серёжкину фотографию.
— Так-то, муж нашей комнаты.
— Но в одном — права Поливина, — сказала Танька.
— В чём это?
— А в том, что мыс тобой — старые девы. Вот в чём.
— М-да. Может, не такие уж старые?
— Тормоза мы с тобой. Вот кто мы.
— Ну, ты-то хоть любила.
Настя села на свою кровать, а потом сбросила туфли и легла на покрывало.
— Ты-то — хоть любила, а я вообще тормоз. У меня хирургия моя, и всё. Наши жёны — пушки заряжены!
— А Костик?
— А Костика — волной смыло. Даже письма не написал.
— Ты же на хирургию ходишь. Там бы нашла парня себе. Хирурги-то — мужчины, почти все.
— Мужчины. Только там я не того ищу.
Настя положила руки за голову.
«Чего же я ищу? — подумала она. — Чего я ищу?»
И вообще, хирурги женатые все, — продолжила Настя вслух. — Ты же знаешь — я с женатыми не могу. Мне бабушка так говорила с детства: «Смотри на женатого, как на пустое место». И вообще, бабушка у меня верующая. Она мне говорила… она мне рассказывала, что есть десять заповедей. Ну, у Бога… Десять заповедей для человека. Не убий… Не укради…
— Ты что, все десять знаешь?
— Нет. Но там точно есть, что прелюбодействовать нельзя. Не прелюбодействуй!
— Слово-то какое.
— Угу.
Настя вскочила с кровати, сделала «страшное» лицо, растопырила пальцы и пошла на Макарову.
— Не прелюбодействуй!
— Не буду, не буду! — засмеялась Макарова. — Не буду, честное слово. А что будет, если эти заповеди нарушить? Ведь все нарушают, согласись. Бабушка тебе не говорила? Что будет, если нарушишь?
— Говорила, что смертный грех.
И тут вошла Зинка Ипатьева. Бросила сумку с продуктами около стола, и на кровать свою уселась с размаху. Зинка едва сдерживала слёзы.
