Глава 21
— Ну, мать, теперь будет в нашей семье — два инвалида!
Это Василия Андреевича выписали из больницы. Слабый, худой. Но глаза — не потухшие! И даже шутит.
— Я, мать, по твоим стопам иду!
— Нет, батенька, — не принимает последователя бабушка Шура. — Я себя инвалидом не считаю, и тебе не советую. Если на клетке со львом повесить надпись «Осёл», то неизвестно, во что может превратиться лев.
— Если не сломает клетку. — ответил Василий Андреич.
— Вот-вот. Ломай клетку, Вася, ломай. Какие твои годы. Какой из тебя инвалид!
— Нет, мать, ты даже расслабиться не даёшь. Инвалидом себя почувствовать. Ломай, ломай… А так хорошо, когда все к тебе приходят, все тебе сочувствуют…
— Надоест, — сказала бабушка.
— Нет, мне это — не надоест, не надейтесь!
— Не тебе, а тем надоест, кто к тебе приходит. И будешь ты бедный, Вася, вот тогда — будешь ты бедный.
— А-а-а… — протянул Василий Андреевич. — Вот оно в чём дело… Да, мать, это верно. Надо прислушиваться к советам умных людей. Ёлки-палки.
— Ладно, Вася, — вступила в разговор Антонина, — времени ещё мало прошло, мне ещё не надоело. Поэтому, господин больной, извольте пройти к столу и принять овсяной кашки.
— Вот так — всегда. Только душа развернётся, только крылышки начнёт расправлять, так найдётся кто-нибудь, и залепит её овсяной кашей.
— Иди, Вася, набирайся сил, — проводила его бабушка.
И Василий Андреевич отправился на кухню. Набираться сил.
К бабушке он пришёл после обеда, когда никого дома не было.
— Странное такое чувство, мать, — сказал он. — А вот если бы я умер, и не вернулся бы сюда… Солнце — так же вставало бы. И Тоня пошла бы на работу, и дети пошли бы по своим делам… Каждый занимался бы собой…
— Да, это великая тайна. Ушедший — ушёл, остальные продолжают жить. Каждый умирает в одиночку.
— И как же можно существовать, зная это?
— А это — уже из разряда мудрости. Пришла твоя очередь, Вася, становиться мудрым. Тебя протащило около смерти, и по касательной — ты её задел. Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив. Тебе показал Бог — частицу вечной жизни. Теперь надо, чтобы ты это правильно понял.
— Сердцем я понял, мать. Сердцем — я всё понял, но умом… Всё равно не могу. И как стал выздоравливать, снова сомнения накатывают, и нет уж той чистоты… Нет уже чувства вечности, которое было там, на операционном столе… Оно ведь сродни счастью, это чувство.
— Значит, мы испытали — одно и то же. И ты, и я. А враг обкрадывает нас, и забирает у нас это чувство. Мы слабы, и противостоять ему не можем. И снова приходят сомнения. Приходят… Житейская суета приходит, и выбивает у нас из-под ног… тот краеугольный камень, на котором мы должны стоять. Ты прав, Вася. Я… тогда, после своей операции… каждую ночь себя спрашивала: «Ты помнишь? Ты не забыла?» А потом уже начала читать, и вера начала во мне крепнуть. Я — такая же как ты, Вася.
— Да, мать…
Если не хочешь это растерять — читай. Читай! Не стоит думать, что люди, которые жили раньше, были глупее нас. Нет. Не были. И так же верили, и так же сомневались, и книги писали — для нас. Можно ещё пойти, со священником поговорить. С умным священником поговорить… И мне бы… Я хочу уже сделать всё так, как надо. Пашку, что ли, попросить… Исповедоваться я хочу, и причаститься.
— Я и не знаю, что это такое, — сказал Василий Андреевич.
— Узнаешь. Я думаю, что ты это узнаешь. У Бога — всему своё время, Вася.
— Не перестаю я тебе удивляться, мать. Я — уже и сам дед, а иду к тебе, чтобы поговорить. Мне иногда кажется, что это у меня старческий маразм, а не у тебя. Хотя я — младше тебя на двадцать лет.
— Ты лучше, Вася, вот это послушай, — сказала бабушка.
Не дай мне Бог сойти с ума.
Уж лучше — посох и сума…
— Что? — переспросил Василий Андреевич.
— Пушкин, — сказала бабушка. — Мне всегда классики помогали.
— Да, Пушкин… — протянул Василий Андреевич. — Ещё и Достоевский был… Я уже и забыл, когда классиков читал. Названия, и то помню с трудом.
— А кто мешает вспомнить? — спросила бабушка.
Но Василий Андреевич думал о своём.
— Кстати, о Достоевском, — сказал Василий Андреевич. — А как ты, мать, к игра относишься?
— А что, уже тянет?
— Тянет. Так я же — играю-то понемногу, мать… Я головы не теряю. И все деньги — в семью несу.
— Много — не много, а Пашка прав. Даже если немного воровать, всё равно это будете воровство. Не искушай Бога, Вася. Ты ведь предупреждение от Бога уже получил. По всем статьям предупреждение. Ты, Вася, умирал, но жив остался. Щедр и милостив Господь, долготерпеливой многомилостив…
— Да я понимаю…
— Не дразни Бога, Вася. И курить, и играть… Не надо. Держись, Вася, держись.
Там, в больнице, Василий Андреевич не курил. А дома… Ух, как тянуло…
Василий Андреевич долго стоял на кухне, разглядывая пачку сигарет, лежащую на подоконнике.
Пару раз щёлкнул зажигалкой, потом вздохнул, положил зажигалку, неумело перекрестился, и вышел из кухни, не закурив.
Бросить пачку в мусорное ведро — рука не поднялась.
«Может, потом отдам кому-нибудь… Хоть бомжам, что ли…» — подумал Василий Андреевич.
Глава 22
— Паша, ты что летом делать будешь? — спросила мать — Экзамены сдал, так может, пойдёшь, подработаешь где-нибудь. Отец на больничном сидит, а может, и инвалидность оформлять придётся. А тебе и ботинки тёплые надо покупать, и куртку на новый сезон. Ты ведь взрослый уже.
— Да, мамочка. Я знаю. Ма, я уже давно сказать тебе хотел… И всем сказать хотел.
— Что, сынок?
— Ma, я знаю, куда буду после одиннадцатого класса поступать.
— Куда же?
Разговор происходил на кухне, во время ужина.
Пашка сначала опустил голову, потом вздёрнул подбородок вверх, и произнёс:
— В семинарию… В духовную семинарию!
За столом воцарилось молчание.
— Я ожидала чего-то подобного, — сказала Антонина.
Василий Андреевич же просто сказал: Пашка оглянулся, ища поддержки, и обратился к бабушке:
— Ба, ну хоть ты им скажи…
