Васька пришёл к бабушке в комнатку. Когда Пашка был на вечерней службе.
— Ба, надо поговорить. Ты свободна?
— Да.
Васька повел богатырскими плечами и сказал:
— Ба, я не могу больше быть берсерком.
— Ты перестал на тренировки ходить?
— Я не могу больше играть. Играть ради физкультуры, или ради игры — мне не интересно. А играть, как берсерк — я больше не могу. После того, как я сидел тогда в больнице… В коридоре…
— Нельзя одновременно служить и Богу, и Мамоне. Это я Библию цитирую. Нельзя молиться Богу, и одновременно быть берсерком.
— Я знаю, ба. Я сам это читал. Я теперь у Пашки книги беру.
— Значит, Вася, ты взрослеешь, и твоя ветрянка уходит в прошлое.
— Да, ба. Ба, это трудно, но я сейчас тебе скажу… Пока — только тебе, понимаешь… Я ведь боец, ба. Я не воспитатель, не инженер, не врач, не экономист. Я боец, ба.
— Куда ты клонишь, Вася?
— А ты сама говорила, какая борьба является наивысшей, наиважнейшей для человека. Я думаю об этом с того дня, как узнал, что у отца язва, а не рак.
— Возможно, так оно и было. И мы здесь — совершенно не при чём.
— Скорее всего. Я понимаю. Но то, что было со мной, это тоже было, ба.
— Вася…
— Бабушка, я буду монахом. Я выбираю путь бойца.
— Нет, Вася, ты остынь, остынь. Почему сразу — монахом? Вон, Павел…
— Павел — он совсем другой, ба. Он поэт, он мыслитель, он воспитатель… Я же не такой, ты знаешь. Пусть Пашка будет священником, пусть служит, пусть приход имеет. Найдёт матушку себе, и детей народит с десяток, если Бог ему даст. Я же не такой, ба. И ты это знаешь, как никто.
— Ты не такой, но и священники нужны разные. К нему пойдут поэты, а к тебе — воины.
— Нет. Может быть, потом. Уже оттуда, из монастыря.
— А женщины, Вася? Ты же не любил ещё ни разу, как следует! А если тебя захватит эта страсть? Учти — всё, что запретно, манит нас с удвоенной силой!
— Я познал страсть, ба. Страсть битвы. Неужели ты думаешь, что я поддамся на другие страсти?
— Ты хорошо мне ответил, но страсти нападают на монаха не так, как на мирского человека. Гораздо сильнее. Ты же читал об этом?
— Я только об этом сейчас и читаю, ба, — ответил Васька.
— Ты знаешь, Вася, тайну твою я сохраню. Но не стоит этот вопрос решать так. С лёту, что ли… Надо тебе поехать в монастырь, да пожить там некоторое время. Надо поговорить с монахами, и надо благословение брать…
— Я знаю.
— Я думаю, тебе в Оптину надо. В Оптину пустынь. Экзамен сдашь, и езжай. Я не знаю, есть ли там старцы сейчас. Но обитель возродилась, и давно уже. И не напирай, Вася. В таких делах нельзя напирать, и своевольничать нельзя. Езжай в Оптину, Вася.
Васька потянулся на стуле, во всю свою богатырскую мощь.
— Я так и не свозил тебя на игру, ба.
— Ты жалеешь обо мне, или об игре?
— Я жалею о невыполненном обещании.
— Значит, ты уже перешагнул ступеньку, Вася.
Глава 25
Экзамен Васька сдал на трояк. Дней десять после экзамена он пролежал на диване, с книгами в руках.
Мать и отец пытались сдвинуть его с дивана, но это было бесполезно. Это было всё равно, что пытаться Илью Муромца снять с печи. До срока, до срока, конечно.
В первых же числах июля Васька встал сам, и начал собираться.
— Ма, я на сборы еду. На неделю. Вся команда едет, ма…
— Всё это прекрасно, — ответила Антонина. — Но денег-то нет. Папкин больничный, моя зарплата и бабушкина пенсия. Неплохо было бы — и тебе поработать летом, Вася. На сборы — я тебе выделю, конечно. Рублей пятьсот. Но ты подумай…
— Ма, я со сборов приеду, и всё тебе скажу.
— А что это ты на сборы собираешься, а форму не берёшь? — зорким глазом подметил отец.
Васька замешкался и сказал, глядя в пол:
— А нам — всё на сборах выдадут. Новую форму дадут…
— Что, и бутсы?
— Нет, бутсы я просто ещё не сложил.
— А…
Перед отъездом Васька притащил бутсы к бабушке.
— Спрячь, ба. Ну, не тащить же мне их с собой!
— Ладно уж, давай! Конспиратор! — и бабушка спрятала бутсы к себе в тумбочку. — Храни тебя Бог, Вася.
И бабушка перекрестила огромного своего внука.
Васька тоже перекрестился.
— Дождись меня, ба.
— Дождусь. Езжай с миром.
И Васька вышел из дома, закинув на плечо свою видавшую виды спортивную сумку.
В тот же вечер бабушке стало плохо.
Она вышла на кухню со своей чашечкой. И вдруг стала клониться к полу, потом присела на стул, и всё-таки упала.
— Мама!
Антонина склонилась перед матерью, и ей вдруг показалось, что она не дышит.
— Мама! Мама! Вася, «Скорую» вызывай!
Потом они осторожно подняли мать и перенесли её в большую комнату, на диван.
Бабушка Шура пришла в себя, и смогла проглотить корвалол, который накапала ей в стаканчик Антонина.
Усталый врач «Скорой» был очень недоволен тем, что его вызвали.
Ворча, он вколол бабушке что-то «сердечное», собрал свою сумку и вышел в прихожую, сопровождаемый Василием Андреевичем.
Антонина склонилась к матери:
— Мама, ты как?
— Ничего, — сказала бабушка Шура, — оставляю я тебя, дочка. Ты теперь будешь… старшая женщина в семье…
— Мама, не надо…
— Надо. Ты теперь главная… молись за всех… молись за всех…
— Мама…
И Антонина отошла к окну. Она не хотела плакать при матери.
— Зачем вызывали? — выговаривал врач Василию Андреевичу, когда они вышли в прихожую. — Вы что, не видите, какая она? Или вы не знаете, что у неё за болезнь? Да у неё уже весь живот заполнен опухолью! Как она ещё вообще живёт?
— Но близкий же человек… — оправдывался Василий Андреевич. — Упала… Что давать-то ей? От
