радостью рапортует, сколько трупов вынесли за зону.
Кто-то перевел разговор на другую тему: как тяжело в лагере без женщин. Оказалось, что всего два- три года назад мужские и женские лагеря (а также лагеря политические и блатные) были вместе. Но «знатоки» того периода начали рассказывать об ужасах драк за женщин, о случаях насилия и разврата... Даже слушать это было отвратительно и страшно. И я понял, что КГБ совершил большую ошибку: разъединение с женщинами высвободило мужчин для мыслей о своей судьбе, тогда как жизнь вместе с ними создавала иллюзию «нормального» существования.
Виктор рассказал о знаменитой певице Руслановой, сидевшей в лагерях за ссору с Берией, после которой он установил у нее в кровати диктофон, записавший ночные проклятия в адрес советской власти. Русланова, как рассказал Виктор, вела себя с удивительным достоинством: и если она пела в лагере, то только для своих товарищей заключенных. Когда же входило лагерное начальство, она петь прекращала.
Кто-то заворчал: «Эти гады ведут себя с достоинством, попадая в лагерь, а на свободе они этой же власти задницу лижут. И не только они — Запад тоже не лучше: все эти западные дипломаты, обнимающиеся с нашими убийцами, еще доиграются, что будут здесь с нами; я тогда сам пойду в надзиратели, и пусть не ждут пощады!»
— Хватит нервы портить, — шутливо сказал Виктор, — давайте лучше поимпровизируем на тему: «Советская власть освободила Гавайские острова». Ну, кто первый? начинай буриме!
Я задумался над последними фразами о западной демократии, которая действительно идет к страшным испытаниям, позволяя коммунистической демагогии проникать все глубже в свободные страны.
Тут до меня дошел смысл того, что говорил Виктор: «Гавайские острова переименованы в Красногавайские острова, столица островов из Гонолулу переименовывается в Сталинолулу», — голосом диктора радио захлебывался он.
Опять мои мысли ушли от голосов лежавших рядом людей: думалось о том, как прав был Достоевский, когда в «Братьях Карамазовых» говорил о том, что люди не умеют распоряжаться своей свободной волей и только и мечтают, кому бы ее отдать! — партии, религии, вождю... И вот результат — власть в руках негодяев. Ведь мерзавцы так легко объединяются и находят друг друга, а люди порядочные ужасно разъединены.
— Подхожу я к пароходу и вижу, — говорил опять Виктор — выгружают свежую партию сотрудников КГБ. Спрашиваю: зачем их так много? Отвечают: пробовали посылать на Красногавайские острова марксистскую литературу — не помогло. Привезли авторов. Иду по улице, вижу — обезьяны в очереди стоят за бананами. И одна другой говорит: «Где это вы, Обезьяна Ивановна, такой настоящий обезьяний мех себе достали?»
Хохот покрывал импровизацию Виктора. «Что за неистощимый запас жизни у этого человека?» — думал я.
День был на исходе, и мы осторожно вылезли из укрытия. Оставшись наедине с Витей, я начал исподволь расспрашивать его, какие он видел за четыре года в лагере побеги?
Услышанное было малообнадеживающим: как правило, КГБ знал о побеге еще до его совершения, а ушедших почти всегда привозили в лагерь. И если их брали не в городе, а в тайге, то убивали, а трупы клали на два-три дня у вахты, чтобы все их видели при выходе на работу и при возвращении. Но год назад был побег удачный. Пять человек сделали фальшивую торцовую стенку товарного вагона с ручками на внутренней стороне и, разгрузив вагон с кирпичами, поставили внутрь эту стенку и сами стали за нее, держась руками за внутренние ручки. Пришли надзиратели, посмотрели внутрь вагона, увидели, что он пустой, и паровоз вывез его за зону, на железную дорогу. И ребята ушли. Когда же вечером уводили заключенных с работы, то не досчитались одной «пятерки» и решили, что ошиблись в счете. Но ночью в зоне тоже не хватило «пятерки». Тут уже заволновалось начальство, но лишь к утру установили: побег! Таким образом, у ушедших были почти сутки спокойной поездки, и они ушли.
Я внимательно слушал. Жить здесь я не собирался.
На разводе следующего дня я попал на работу по расчистке дороги от льда и к полудню был уже не в силах поднять лом. И в это время увидел рядом с собой насмешливое и злобное лицо в лагерной шапке:
— Что, жидовская сволочь, учишься работать в первый раз в жизни?
Не думая ни о чем, я ударил мерзавца ломом по голове, и он упал. Ко мне подбежали какие-то заключенные, и один из них сказал:
— Ты лучше уходи в барак; ты же коменданта грохнул — беги, пока тебя его «шестерки» не зарезали.
Я ничего еще не соображал, и меня увели. Через несколько минут пришел кто-то из работавших со мной:
— Ну, браток, ты его не добил, только оглушил. Теперь тебе точно хана.
Я и сам понимал это, но не знал, что делать. Однако перед съемом с работы я узнал спасительную новость: какие-то враги коменданта, давно за ним охотившиеся, улучили момент, когда тот вошел в уборную, и, кинувшись с топором, зарубили его. Так пришло для меня неожиданное избавление.
Глава VIII
Утром вся толпа на разводе гудела, но теперь не от возбуждения резни и драки. Из уст в уста передавалась потрясающая новость: на вахту вызвали одного заключенного и объявили ему, что он освобождается!
Черно-серая масса зэков в коридоре из колючей проволоки оживленно и недоверчиво обсуждала новость: это был первый за многие годы случай освобождения из лагеря в связи с пересмотром дела и реабилитацией. До этого «освобождали» следующим образом: когда кончался тюремный срок, то увозили по этапу в «воронке» и «вагон-заке» под конвоем с собаками и пулеметами в глухую тайгу Сибири или в пески Казахстана, в ссылку на определенный срок или просто на поселение, то есть бессрочно; а на месте ссылки ты должен был жить под гласным надзором спецкомендатуры КГБ, без паспорта, отмечая свой «волчий билет» еженедельно. И если не пришел на отметку — это побег, новый тюремный срок.
Вот почему так удивленно шумели эти люди. Освобождался пожилой человек, сапожник. Но это был сапожник из Кремля: он шил обувь для членов правительства, кому-то не угодил, поругался с начальником своей мастерской, напился пьяным и обругал матом кого-то из «высокой клиентуры» — вполне достаточно, чтобы послать его на 25 лет в лагеря. Но не то было важно, что освобождали ни в чем не повинного человека — всех удивляло, что есть сам факт освобождения! — люди здесь давно привыкли к тому, что сидят ни за что: произвол властей и КГБ был явлением привычным и естественным.
Но освобождение — освобождением, а развод — разводом. Привели нас в строительную зону, и попал я на рытье котлована. В России почему-то все земляные работы ведутся зимой, когда земля замерзает на много метров вглубь.
И вот нам выдали ломики, кайла, железные клинья, молоты и показали, где долбить мерзлоту. Ломик отскакивал от земли, как от железа. Опытные зэки уже собирали по зоне дрова, стараясь украсть сухие доски и бревна, так как специальных дров не было; зажглись костры на том месте, где полагалось копать: земля чуть оттаивала, ее выдалбливали, а в яме опять разжигали костер. Но кое-кто делал и другое: в землю вбивали металлические клинья, соединяли их с электропроводом и, без ведома начальства, подключали эту «электроземляную» сеть к силовой электросети зоны. Земля, когда сквозь нее шел ток, прогревалась; такие «прогревалки» оставляли тайно на всю ночь, и можно себе представить, сколько электроэнергии уходило на это...
Пока горели костры, мы забирались в построенные зэками временные сарайчики, в которых стояли печи, сделанные из цельных железных бочек и раскаленные докрасна тем же строевым тесом. Там люди курили, сушили одежду, грелись, так как на улице было все время около 40° ниже нуля.
