Гроза явно меняла курс и шла на начальника тюрьмы. Он до того растерялся, что вызывал сейчас уже не злобу, а жалость.
— Я не знаю... — мямлил он.
Прокурор прекрасно видел, что я ему не соврал, и обрушился на майора:
— Я вам покажу, как водить сюда кого-то вместо меня! Заключенные имеют право видеть прокурора! Сами вызвали осложнение, а теперь кричите про бунт!
И обратившись к нам, заявил:
— Все незаконные действия будут устранены. Все вам положенное будете получать. Обещаю.
И вся группа ушла.
В тот же день началось небывалое: нам принесли новенькие матрацы и даже простыни; потом явился повар и спросил, что мы хотим кушать на обед!
Надзиратели ходили тихо и говорили шепотом, очевидно, видя в этом проявление требуемой нами вежливости.
И не было никаких репрессий в связи с бунтом и выломанными дверьми.
Положение в нашей тюрьме изменилось в корне, режим был сломан. Но нас ждала все же одна приятная неожиданность: сменили майора. На его место пришел какой-то капитан, очень неглупый человек. Поняв, что с политзаключенными лучше не ссориться, он ввел много обновлений: разрешил дольше гулять, не ограничивая переписку.
А на Новый год вообще случилось нечто неправдоподобное: нам устроили елку! Из города ссыльные принесли подарки — еду. И наш новый начальник тюрьмы открыл камеры и устроил общий ужин! Мы не могли надивится и ничего не понимали: такого еще не было в истории советских тюрем. Ведь это специзолятор, мы с номерами, мы нарушители лагерного режима. В чем же дело? Тогда мы еще не знали, что это связано было с возобновившимися во всей стране бунтами в лагерях политзаключенных и переполохом кагебешников, столкнувшихся с такой неожиданностью.
Глава XVI
Вдруг отказали ноги. Встал утром — и не могу ходить: болят мышцы, сделаю пять шагов — и сажусь. Ничего не могу понять. И тюремный врач тоже не знает, в чем дело. Попросил я о встрече с одним из кремлевских врачей, сидевшим с 1952 года: ту группу, которую объявили «отравителями», освободили (за исключением тех, кто уже умер...), а он остался сидеть. Мне разрешили встречу, привели в санчасть. Этого пожилого еврея, высокого худого человека с умным и очень добрым лицом, я раньше не видел, и фамилии его не знал. Осмотр занял пять минут.
— У вас облитерирующий эндартериит, — сказал он коротко.
— А как это понять без латыни?
— Артерии ваши почему-то спазматически сжались. Кровь не доходит до тканей. Причины врачам неизвестны. Может быть, это следствие ранений, курения или нервного потрясения. Вы были дважды ранены, курите, а насчет нервов — и не спрашиваю. Болезнь опасная, кончается часто гангреной и ампутацией.
В камеру я ушел в подавленном настроении. Врач посоветовал мне не курить и не охлаждать ноги. Первое было легко, так как я, видя унижения товарищей из-за махорки, которую доставать было очень трудно, курить уже перестал. Но не охлаждать ноги... А как же работа, тайга, этапы? И как быть с мечтой о побеге, о свободе?
Зима шла на спад. До конца срока в специзоляторе нам с Витей было еще далеко. Но нас вызвали на этап. И в этапной камере были почти все, кто присутствовал «делегатами» на знаменитом «профсоюзном собрании» у начальника семипалатинской тюрьмы после голодовки. Перед выездом нам зачитали постановление о досрочной отправке в лагерь «в связи с хорошей дисциплиной, показанной в тюрьме». Значит, послушался все-таки моего делового совета наш капитан в Семипалатинске.
Поездка до Новосибирска прошла неспокойно: конвой был груб, а мы избалованы слабым режимом. Началась ругань, стычки, конвой прекратил пускать людей в уборную. Какой-то заключенный в виде протеста помочился через решетку в коридор, где стоит конвой, его попытались вытащить из камеры, а он не давался, так как понимал, что его хотят избить. И тут кто-то подал команду: «Качай вагон!»
Такого я еще не видел и о таком не слышал: все заключенные начали одновременно кидаться то вправо, то влево и раскачивать вагон из стороны в сторону во время движения поезда. Мы качали вагон с отчаянием смертников. Конвой метался по коридору, орал, матерился — умирать-то и им не хочется! И наконец, сдался.
— Делайте, что хотите, — орал офицер, — только прекратите раскачку!
Конечно, мы прекратили эту игру со смертью, и дальше все шло тихо и мирно; конвой даже взял у ворья какой-то костюм и принес им бутылку водки: мир был заключен!
В вагоне с нами оказался один новый человек. Это был еврей из Вильнюса, который рассказал нам, как восторженно они встречали советские войска в 1940 году; он сам пошел в офицерскую школу, чтобы служить в «своей» армии. В 1941 участвовал в первых боях, был ранен и взят в плен. Чудом уцелев в лагере, он вернулся в Россию и был сразу арестован.
— Почему это тебя, еврея, не убили? Это подозрительно! Ты шпион! — настаивали в проверочном лагере КГБ.
И началось мучительное следствие.
— Попался мне следователь-садист. Бил он меня нещадно. Приведут меня на допрос, он мне сразу наручники наденет, начинает бить и приговаривает:
— Когда заговоришь, жидовская ты морда? Когда расскажешь, как Родине изменил?
А иногда харкнет на паркет, разбежится и проедется на своем плевке. Эдакое животное... А я отвечаю:
— В плен я попал раненый, и Родине не изменял.
Но следователя это не устраивало:
— А что с того, что раненый. Надо было во фрицев стрелять!
— Но я был без оружия.
— Надо было зубами им горло грызть, а не сдаваться!
Что на это ответишь?!
И придумал я. В камере — не пожалел пайки хлеба — вылепил пистолет. Потом сжег кусок резинки от подметки и закоптил его до черноты, хорошо получилось. Взял я это «оружие» на допрос. Когда мой герой, грызущий немцев зубами, вышел из-за стола, где у него была кнопка вызова конвоя, и пошел ко мне с наручниками, я вынул свою игрушку, наставил на него и твердо сказал: «Руки вверх!» Поднял он руки, как миленький, стоит.
— На колени, — говорю.
Встал он на колени, дрожит, челюсть отвалилась, слова сказать не может.
— Ну, — говорю, — для начала поцелуй пол, а потом уже будешь мне горло зубами грызть.
Целует он пол свой заплеванный и молит:
— Не стреляй, дети у меня...
— Теперь, — говорю, — понял, что такое под оружием быть?
— Понял я, понял, не убивай только...
Вижу я, что каждую секунду кто-нибудь может войти, и тогда меня, точно, пристрелят. Размахнулся и швырнул этот хлебный пистолет мимо головы следователя, об стенку. Рассыпался мой пистолет на крошки, следователь все понял, молча встал, конвой вызвал и велел меня увести. Потом он следствие за три дня кончил и послал меня в трибунал за «четвертаком»...
В вагоне говорили о сведениях, полученных ребятами на пересылке: в лагерях Воркуты и Норильска, Казахстана и Колымы были крупные восстания! Об этом говорили упорно, и не было оснований не верить. Рассказывали, что лагеря держались по несколько месяцев, остановив подачу угля, золота, урана,
