на общих работах. Все, кто лезет здесь в начальство, за легким хлебом, так или иначе, попадает в лапы опера и работает на КГБ. Пока что я копал землю, валил в тайге лес, клал рельсы. И вам советую делать то же.
«Архипелаг ГУЛАГ» — это страна неожиданностей и никакой логикой не оправданных решений: нас посадили в поезд, провезли всего 40 км и впустили в зону, где собирался этап, отправляемый в лагеря Московской области! Почему? Зачем? Какие могут быть вопросы! Мы радовались и заранее готовили планы побега, который намного легче осуществить в средней полосе России.
Этот лагерь был рассчитан всего на 400 человек — тут жили огородники, они выращивали овощи для сотрудников охраны лагерей. А набили нас сюда не меньше трех тысяч. Люди ютились в страшной тесноте, но никто не жаловался: точно было известно, что этап или под Москву, или в Вологду.
В этой зоне у меня произошла встреча, намного более серьезная, чем все предыдущие и последующие. Подошел ко мне незнакомый человек: аскетическое лицо, аккуратная одежда, спокойствие в глазах и голосе; ему было около 50 лет, но он был бодр, казалось, что он здесь, как бы, гость, захочет — уйдет.
— Меня зовут Каганов, — сказал он просто. — Я кое-что знаю о вас, и хотел бы предложить то, что необходимо вам.
— Слушаю вас, — отвечал я, еще ничего не понимая.
— Я хочу познакомить вас с вопросами, пока вам неизвестными и необычными. Для этого я прочту вам ряд лекций. Мы начнем, если хотите, завтра с утра и будем встречаться ежедневно на два часа. Кроме того, я хочу помочь вам изучить иврит: это вам еще пригодится. Хотите ли вы?
— Конечно. Но все это звучит несколько странно...
— Дальше будет еще более странно. Но потом вам станет яснее. Итак — до завтра.
И этот необычный, спокойный человек куда-то ушел.
На следующий день мы устроились с ним за каким-то полуразрушенным бараком, и я открыл тетрадь.
— Нет, писать ничего не надо, — сказал Каганов. — Если вам нужно то, что я буду говорить, если я не ошибся в этом, то вы все запомните и так. А если я ошибся и зря говорю с вами, то записи не помогут. Закройте тетрадь.
Я послушался, хотя это звучало неубедительно. Каганов говорил со мной 14 дней. Я слушал его всего 28 часов. Это был вводный курс лекций по парапсихологии и теософии. Внимание мое росло ото дня ко дню: я буквально впитывал то, что говорил этот человек. А говорил он сдержанно, даже суховато, без эмоций. Лекции были крайне насыщенными и сжатыми, как пружины: каждая тема должна была еще развернуться в моем сознании.
Кроме того, Каганов дал мне таблицу спряжений глаголов и местоимений на иврит. Но к этому я тогда проявил значительно меньше внимания, и потом все годы в лагере каялся: больше я подобных знатоков иврита так и не встретил.
У Каганова же я старался взять все, что можно, по вопросам теософии.
Наша набитая людьми зона кишела настолько разными человеческими типами, что это казалось даже непонятным: тут были люди всех рас и национальностей. Рядом со мной спал какой-то маленький человечек, который оказался министром высшего образования Персии. Зачем его похитили из Ирана? Наверно, и в КГБ не знали... А вот в углу рассказывает на ломаном русском языке американец:
— Они мне в Вене подсыпали какую-то гадость в вино. И проснулся я уже в камере тюрьмы. Где я — не знаю. Открывают дверь, ведут куда-то. Лампы горят в коридорах — значит, ночь. Люди в штатском, на вопросы не отвечают, ведут под руки. Открыли двери, впустили меня в камеру...
— Ты обожди, я окончу, — прервал его какой-то зэк, — ведь я там был. Никогда не забуду, как тебя привели! Вот, значит, открыли дверь у нас ночью и впускают этого фраера: костюм с иголочки, морда как вопросительный знак. Стоит он в дверях камеры, озирается, а мы головы с коек подняли, тоже смотрим. Вот он и говорит по-английски: «Где я, в какой стране?» А у нас никто по-английски не говорит, молчим. Тогда он то же самое по-французски. Молчим. Не понимаем. Он тогда по-немецки. Опять молчим. Не знаем, чего он от нас хочет. Кто-то ему говорит: «Ты что, по-русски не знаешь?» А он как охнет: «Любианка!» — и на пол, без сознания. Ну, и смеялись мы!
В другом углу собрались наркоманы: им принес какой-то бесконвойник бутылочку «лошадиного морфия», и они спорят о цене и о том, хороший ли морфий. Но никто не решается первый сделать укол: часто бывало, что тут же наступает смерть.
— Ах вы, наркоманы деревянные, — кричит долговязый парень, дрожащими руками вынимая из голенища сапога медицинскую иголку, а из кармана глазную пипетку — это его шприц. Надев иглу на пипетку, он закручивает резину и набирает полный «шприц». Потом этой грязной иглой мастерски колет себя в вену и, закрыв глаза, начинает закручивать резину — вводить жидкость в кровь. Все кругом напряженно ждут: будет «приход» или «откинет копыта»? «Приход» есть: лицо парня становится блаженным. И все начинают той же иглой колоть себе морфий.
Сидя на нарах, с закрытыми глазами, молятся сектанты. Это — адвентисты седьмого дня, люди начитанные, следящие за периодической литературой. С их руководителем — Владимиром Шелковым — я уже познакомился. Чудесный это человек: седобородый интеллигент, умница, всегда с ясной улыбкой, весел, спокоен. Сидит он уже третий раз, хотя воистину ни в чем, кроме преданности Богу, не виновен. И каждый раз его приговаривали к расстрелу, а потом заменяли приговор.
На 15-й день моего знакомства с Кагановым началась посадка в вагоны. И нас разлучили. Я стоял рядом с Кагановым на ветру, у вахты, и потерянно говорил:
— Что же теперь будет? Я еще толком ничего не знаю, а вы уезжаете. Где взять людей, книги?
Совершенно спокойно, как будто расставаясь со мной до вечера, этот замечательный человек сказал:
— Помните, что ваша мысль не менее, а более действенна, чем руки. Думайте. Думайте в этом, указанном вам направлении. И придут к вам и люди, и книги. Устремляйте свое сознание — это поможет.
Мне казалось, что он меня просто утешает туманными фразами; я был расстроен и зол — нас, целую группу, на этап не брали.
Тогда я еще не знал, какая глубина и конкретная реальность — в словах Каганова. Теперь — знаю.
Глава XVIII
Те, кто не был взят на этап, обратились к администрации с резким требованием отправить нас вместе со всеми. Это был явно неверный шаг. Но нас не брали — терять нам было нечего. Мы пошумели у начальника лагеря, и неожиданно нас вызвали на посадку и сдачу вещей.
Перед этапом идет грандиозный шмон с раздеванием. Но вещи почти не смотрят: их забирают в отдельный вагон, чтобы арестанты не провезли с собой ножи и не прорезали пол теплушки. Ведь большие этапы не возят в вагонзаках, их не хватает. Есть товарные вагоны для скота, в них ставят нары внутри, а на крыши — будки для солдат. По карнизам крыш протягивают гирлянды электроламп, вешают лампы и под вагонами, на случай попытки побега через пол; для этой же цели сзади поезда, за колесами последнего вагона укрепляют «кошку» — частую борону крючьев. Если арестант прорежет пол и прыгнет на шпалы, то эта «кошка» подберет его, и он умрет страшной смертью.
Подвели нас к такому составу после шмона и погрузили в вагон: 70 человек. Это было почти вдвое больше нормы. В остальных вагонах тоже орали возмущенные люди: в вагоне не было места ни на нарах, ни на полу у двери, дышать было нечем, мы сидели, сжатые до предела, но довольные — все же едем!
Эшелон двинулся лишь вечером, и под нами застучали стыки рельсов. Качка усыпляет, и мы начали дремать. Неожиданно на остановке открылись двери нашего вагона, и мы увидели целую группу солдат с автоматами: — Выходи! — и солдаты, вскочив в вагон, начали просто выбрасывать на землю тех, кто сидел
