камеры, начался дикий крик, матерщина — в камерах сидело еще человек 200. Надзиратели метались по коридору, но открыть камеры боялись. Нам угрожала смерть от удушья или от огня. Лишь когда огонь заполыхал, камеры были открыты: нас встретили солдаты, принимавшие выбегавших людей в кольцо ощетинившихся автоматов и рычащих собак. Морфинисты же забаррикадировались изнутри и выходить из огня отказались. Пока дверь взломали, некоторые из них получили смертельные ожоги и тут же, во дворе, скончались. Следственный изолятор полыхал.
Вскоре прибыло начальство, и большинство из нас отправили в больницу. А наркоманам дали уколы морфия...
Мы попали в больницу № 038, о которой есть книга воспоминаний Дьякова, так что не стоит говорить подробно об этой страшной зоне, где доживали свои дни старики, просидевшие по двадцать лет, и люди, искалеченные лагерями.
Но тут я познакомился с очень приятными людьми, о которых хочется рассказать.
Первая встреча состоялась во дворе: я увидел, что какой-то старик, внешне напоминавший Дон- Кихота, убирает снег, расчищает дорожку, — я подошел помочь. Мы разговорились. Он оказался верующим, баптистом. Звали его Савелием Солодянкиным, и было ему уже 72 года. Сидел Савелий не впервые: его обвиняли в антисоветской агитации, поскольку он был убежден в том, что убийство — грех, и потому отрицал необходимость ношения оружия. Доброта и лучезарная чистота этого человека производили неотразимое впечатление. Даже солдаты, охранявшие нас, при нем становились добрее. Этот старик, убежденный в том, что жизни достоин только человек работающий, трудился без всякого принуждения, работал до изнеможения. Я не раз видел, как этот молчаливый старик, почти слепой — очки разбил следователь — работал на морозе так, что снимал телогрейку и пот выступал через рубашку. Все зарабатываемое Савелий распределял так: половину отсылал больной дочери, четвертую часть — своей религиозной общине. Из оставшейся четверти заработка (не более 7-8 рублей) он покупал себе немного сахара и хлеба, а остальное раздавал больным. Надзиратели шутили:
— Я сегодня Савелия обманул!
— Как?
— Сказал ему за час до съема, что уже пора, и надо работу кончать!
И действительно, этот человек работал, не разгибая спины.
Когда мы с ним познакомились, я предложил:
— Есть Библия, могу дать почитать.
Я знал, какая это была ценность: Библия была у меня переписана от руки почти полностью, — у нас ее безжалостно отбирали.
Савелий, услышав о Библии, весь засветился улыбкой и сказал, что вечером придет ко мне в барак. Пришел; одет в чистую рубашку, аккуратно причесан: чтение Вечной Книги — праздник!
Я протянул ему тетрадь. Но услышал:
— Читать-то я не могу, я и тебя-то неясно вижу, какой ты есть, голос твой вот запомнил. Уж ты почитай мне сам.
Не могу сказать, чтобы я очень был доволен этим предложением; у каждого есть свои дела, и я не собирался сидеть с Савелием. Но делать было нечего, я начал читать главу, которую он попросил. Читали мы пророка Исайю. И в одном месте Савелий меня остановил:
— Ты тут слово сказал, но там должно быть не это слово, — и он назвал верное.
Я, действительно, оговорился.
— Савелий, — говорю, — ты что же, наизусть текст знаешь?
— Конечно, — отвечает.
— Так зачем же тогда читать? — спрашиваю.
— Ну, это ведь радость — Писание слушать. Это ведь праздник. И мысли новые приходят, когда слушаешь.
С этого времени мы часто сидели с Савелием в свободное время — я читал ему тексты Библии, а он говорил иногда о своем понимании тех или иных мест. Часы эти до сих пор вспоминаются с радостью и думается: этот человек не поучал словами, не втолковывал свою правоту, не убеждал, но всей жизнью своей, каждым прожитым часом давал людям пример.
Савелий отнюдь не был трусом и оказался человеком до предела принципиальным. Как-то согнали нас слушать доклад приезжего чекиста о Ленине. Когда лектор начал награждать Ленина возвеличивающими эпитетами, все мы сидели, вынужденные слушать, и не думали возражать. Вдруг посреди зала возникла длинная фигура вставшего Савелия.
— Зачем же вы из простого человека делаете себе Бога? — спросил он тоном спокойного упрека. — Ведь есть в истории человечества много великих людей, не менее прославленных. Но что они все перед Творцом? Не делайте себе Бога из человека.
К Савелию, по команде офицеров, уже кинулись надзиратели, мы попытались его защитить, и вскоре все участники свалки были в карцерах. Я сидел в камере рядом с Савелием, и он говорил через дверь:
— Ну, чего восставать против них? Я сказал, что нужно было, и посидел бы тут один, а восставая, только озлобляешь человеков.
У меня было такое ощущение, что я рядом с настоящим праведником. Он все делал без позы.
А со мной в камеру попал некий Нестеров. С ним я уже встречался и слышал, что жил он раньше где- то в Европе. Но тут я узнал историю его жизни от него самого.
— Я уехал из России нелегально в 1922 году, не мог выдержать ужаса и разрухи, принесенных большевизмом. Попал я в Англию и вскоре нашел свое место в жизни. Я знал языки, стал киносценаристом, а впоследствии и компаньоном в фирме. Жил я хорошо, и к 1938 году уже откупил фирму. Много путешествовал, имел домик в Ницце, яхта была моторная на десять человек. Но мысли о России меня все же не покидали: я доставал московские газеты, старался понять, что там происходит. И как-то начинал верить, что большевизм переродился: судя по газетам, страна жила в едином порыве строительства и возрождения. Поехать посмотреть я не мог, опасался ареста. Но когда началась война с немцами, то вся моя душа была там, в России. И я начал посылать деньги для обороны страны. В ответ советское посольство присылало мне любезные письма. Несколько раз я посылал туда очень крупные чеки. Раз приехали ко мне из посольства, поблагодарили и начали расспрашивать: не нужно ли чем-нибудь помочь? Объяснили, что все обо мне знают, что я должен понять: давно уже мой поступок перестал быть преступлением, а теперешнее мое отношение к родной стране показывает, что я настоящий патриот. Много красивых слов я услышал. И видел, что говорят со мной интеллигентные русские люди, а не те откровенные убийцы, которых я помнил по первым годам революции. И я поверил... Поверил, что коммунизм совсем иной. Дал адрес сестры, ее нашли, и вскоре я начал получать письма от родных. Они писали, что война была тяжелым испытанием, но теперь страна возрождается, они рады своим успехам в работе, счастливы и огорчены только тем, что не видят меня.
Я отвечал. И вскоре получил от посольства предложение — война к этому времени уже кончилась — посетить родных в Москве, если я, конечно, хочу. Решился я. Накупил подарков целый железнодорожный контейнер — опись вещей была на пятьдесят страниц...
Несчастный замолчал, задумавшись. Передо мной был живой скелет. Ходил он на костылях, волоча перебитые и полупарализованные ноги. Глаза его были полны такого отчаяния и тоски, что слушая его, я впал в какое-то оцепенение.
— И приехал я, как турист приехал. В Москве меня прямо из аэропорта отвезли в тюрьму. А встречали такие лощеные, такие европейские... Избили меня на Лубянке: «Ты, гад, думал, что не помним тебя, изменника родины!». Дали они мне «полную катушку», — 25 лет — конфисковали все подарки, что привез, и попал я на Воркуту. Там я лес грузил на шахтах, работал, стоя по пояс в ледяной воде, ноги мне бревно повредило и от холодной воды их почти парализовало. Теперь вот доживаю тут: лечусь от ностальгии...
Несчастный человек замер, нахохлившись на тюремных нарах. Прочтите внимательно эту главу, больные ностальгией по России: пишу ее я для вас. Пишу, вспоминая моего товарища Нестерова, умершего на «трассе смерти» в Тайшете.
