как решено линейные корабли в СССР не делать, а строить теперь мелкие корабли, подводный флот и торпедные катера.
Сотрудник Туполева приехал не из-за ликвидации работ. Нет, их ОКБ работало на полную мощность, но его отправили в лагерь из-за неладов с оперуполномоченным.
Теперь, после книги Солженицына, весь мир знает, что такое «золотая клетка», а тогда мы с интересом расспрашивали приезжих и удивлялись умению КГБ выжимать знания и использовать даже растоптанных им ученых.
По утрам мы с трудом вылезали из-под тряпок, именуемых одеялами: барак за ночь вымерзал. Иногда утром кто-нибудь, высунув нос из-под одеяла, кричал: «Братцы! Печку украли!» Но теплее от этих шуток не становилось.
Пока я был в больнице, ребят со штрафняка опять расформировали: часть их была тут, на 04, а Семена Кона отправили на тюремный спец, к «Гитлеру», в Вихоревку.
Перед моим выездом со штрафняка мы с Семеном сделали в моем чемодане аккуратную двойную стенку и запрессовали в ней все поддельные документы: выбрасывать было жалко, надеялись, что еще пригодятся.
И вот однажды в лагере начался не совсем обычный обыск: вызывали с личными вещами и чемоданами в комнаты вахты. А обыскивали какие-то приезжие кагебешники из Иркутска.
Когда подошла моя очередь, я увидел откровенно насмешливые лица:
— Ну, Шифрин, что у вас в чемодане?
— Смотрите.
— Посмотрим, посмотрим, — отвечали мне и, вытряхнув без обыска вещи, сразу начали простукивать дно и стенки. Сердце у меня дало перебой: ведь это — дополнительный срок. И закрытая тюрьма года на два.
— Ну, так что еще есть в чемодане? — издевались садисты.
Я сидел с безразличным лицом и напряженно думал: Семен меня выдать не мог — тут сомнений нет. Как же они узнали? Ведь сам-то я никому не говорил!
А оперативники уже достали заранее приготовленные молоток и стамеску.
— Так чемоданчик разломать придется, — обратились ко мне.
— Ломайте. Потом заплатите, — ответил я.
— Если не найдем того, что ищем, заплатим, обязательно заплатим. А что вы нам, Шифрин, заплатите, если мы тут что-то найдем?
И стамеской раскололи одну из стенок. Там ничего не было. Стамеска вошла в другую стенку; я старался не смотреть в ту сторону. Но услышал:
— И здесь ничего? Очень странно...
Я посмотрел и увидел, что стамеска прошла рядом с бумагами.
— Ну, так что же? Где у вас документы спрятаны, Шифрин? — обратился ко мне один из офицеров.
— Не знаю, о чем вы говорите, — отвечал я.
— Ну, тогда ломай чемодан на щепки, найдем! И стенка распалась под ударом молотка: оттуда посыпались аккуратно уложенные в целлофан красные удостоверения КГБ.
Жадные руки схватили выпавшие поддельные документы, разворачивали их, щупали, разглядывали. А я думал: «Чему вас, дураков, только учат: ведь захватали пальцами бумагу, и теперь мне никакая экспертиза не страшна; следы моих пальцев не найдут».
Все же я решил закрепить ошибку чекистов: с удивлением привстал, подошел к столу и, когда офицер с видом победителя крикнул: «Ведь его с такой книжкой встретишь, так только под козырек возьмешь!» — попросил:
— Дайте и мне посмотреть.
— Ах, он и не видел это! Ну-ну, посмотри! — и мне в руки дали одну из книжек.
Теперь я уже был совсем спокоен: если и найдут отпечатки моих пальцев, то я держал бумаги в руках после их обнаружения. В голове уже созрел план действий. Главное — уничтожить фотокарточки: с удостоверений заранее были сняты фотографии товарищей, и я хранил их отдельно. Лежали они в коробке из-под кофе, где тоже было второе донышко, а сверху лежали нитки и иголки.
Обрадованные находкой, офицеры оживленно беседовали, а я обдумывал, как вести себя.
— Ну, Шифрин, хорошие документы сделали!
— Это не мои документы, — отвечал я.
— А чемодан чей? — ехидно спросил офицер.
— Чемодан не мой, — отвечал я.
— То есть, как это? — поразился моей наглости оперуполномоченный.
— Очень просто: я купил этот чемодан на лагпункте № 042 несколько месяцев тому назад и не знал, что там спрятано.
— А кто продал чемодан? — глаза офицера злобно смотрели на меня.
— Какой-то грузин или армянин. Он освобождался и продал чемодан.
Я помнил, что на лагпункте 042 было несколько случаев освобождения каких-то кавказцев — удобнее ссылки не придумаешь.
— Как его фамилия?
— Не помню.
И сколько ни кричали оперативники, они от меня ничего другого не добились. Допрос шел весь день. Время уже было к вечеру, стемнело.
— Я есть хочу, — заявил я.
Посовещавшись, эти «опытные» люди отпустили меня на полчаса в столовую: ведь мы в лагере, убежать я не могу...
Но я думал не о побеге. Войдя в барак, я быстро вынул фотографии с печатями на уголках и бросил их в горящую печку. Потом нашел друзей, рассказал, что у меня обнаружили, и предупредил: меня сейчас, очевидно, посадят в следственный изолятор и надо сообщить ребятам на ДОК — я назвал фамилии — чтобы они подтвердили факт покупки мною чемодана на л/п 042 у какого-то освобождавшегося кавказца.
Сделав эти два очень важных для меня дела, я спокойно поужинал и вернулся к оперативникам. Там уже был составлен протокол обыска, я его подписал. Потом мне объявили постановление о водворении в следственный изолятор и увели в камеру.
Окно моей камеры выходило на женскую зону «мамок» — женщин, родивших в лагере детей. Целый день я слушал матерщину надзирателей за забором, переплетенную с писком и плачем детей. Этот ужас как-то гасил мое отчаяние: собственное положение казалось лучше, чем у этих несчастных.
А в соседнюю камеру привезли морфинистов. Их было человек двадцать. Из перебранки с надзирателями я понял, в чем дело. Эти люди были наркоманами еще до тюрьмы. Арестованные за различные уголовные преступления, при следствии они заявили о своей наркомании, и, по решению врачебной комиссии, признавшей их неизлечимыми, им было назначено официально ежедневно выдавать по три-пять граммов морфия в уколах. И вот, сейчас какой-то местный чекист отменил это предписание врачей и приказал: посадить наркоманов в камеру, лишить морфия — пусть отучатся!
Эти люди, развращенные многолетней привычкой, имели лишь одну цель — морфий! И в камере они буквально бесились: визжали, плакали, матерились, умоляли, рычали от бешенства, били в дверь.
Я думал, что сойду с ума от этого соседства. Через несколько дней — к морфинистам никто из начальства не приходил, несмотря на их вызовы — они отказались войти с прогулочного двора в камеру: зови врачей!
Вместо врачей пришла рота солдат. Этих несчастных начали дико избивать и тащить в камеру. Они сопротивлялись, драка была обоюдной, с рычанием и воем: люди эти обезумели. Зверски избитых, их покидали в камеру. Стоны и мат продолжались до следующего утра, а во время раздачи хлеба наркоманы объявили голодовку.
Ослабленные дракой, они не могли выдержать долгую голодовку, да и силы воли у них не было. На третий день эти несчастные подожгли себя: зажгли деревянные нары. Дым пошел в коридор и в соседние
