что для строительства своей индустрии, прокладки дорог в диких горах или тайге, для освоения новых угольных, золотоносных, металлургических районов, государство нуждается каждое десятилетие в новой волне людей — ведь добровольно на такую работу никто не поедет. А потом, когда район освоен, можно снимать заключенных и вербовать вольнонаемный персонал. Так было с Воркутой, Интой, Колымой, Казахстаном, Норильском, Братской и другими гидроэлектростанциями; и еще сотнями и тысячами строек, называемых печатью «комсомольскими, молодежными». Может быть, в этом грустная и грязная основа массовых арестов, проводимых каждое десятилетие?
Приезд мой в Тайшет был ознаменован смешным событием. Смешным — для лагеря, трагическим — для участников. За несколько лет до этого советский танкер «Туапсе» с грузом нелегального оружия был задержан в Японии. Команда его, воспользовавшись случаем, приняла предложения свободных стран и разъехалась по всему миру: в СССР они не вернулись. Этих моряков агенты советских посольств начали запугивать и уговаривать вернуться. Кое-кто согласился, так как в России были их семьи. А тех, кто не хотел, попросту выкрали и привезли насильно. В СССР тем временем подняли страшную газетную шумиху: «Империалисты Запада не разрешают нашим честным советским морякам вернуться на Родину! Наших граждан принуждают стать дезертирами, изменить своей стране!» Срочно был снят художественный кинофильм о судьбе танкера и героической борьбе моряков, рвущихся в СССР; фильм кончался трогательной сценой возвращения победителей домой, к родным...
Вот этот-то фильм привезли к нам в зону. А в зале сидела команда моряков танкера «Туапсе»: их всех осудили и послали в лагеря как завербованных шпионов и изменников родины — даже тех, кто вернулся добровольно. В зале стоял смех, шум, матерщина, проклятья...
Познакомился я с «новичком», сидевшим лишь несколько месяцев, но арестованным вторично. Это Феликс Красавин. До революции его отец носил фамилию Шейнеман, но став одним из первых командармов Советской власти, он счел нужным ассимилироваться в стране, которой он отдавал себя целиком; поэтому он поменял фамилию, переведя ее на русский язык. Через несколько лет Сталин расстрелял Шейнемана, а жену его, работавшую в то время в руководстве Высшей Партийной академии, арестовали и отправили в неизвестность.
А Феликс попал в интернат для детей, отнятых у арестованных родителей, и вытерпел все ужасы этого детства. Прошел он через Казахстан, куда вывезли детей, кончил всё же школу, и пытливый ум привел его к вопросам об окружающей жизни. Но вопросы требуют ответов, и Феликс читал. И старался доставать запрещенные книги; ведь в СССР каждый мало-мальски мыслящий человек понимает, что истину в официальных учебниках не найдешь. Кончились все поиски Феликса созданием полудетской антисоветской организации и, конечно, отправкой на десять лет в лагеря. Попав на Колыму — тогдашний центр политлагерей, — Феликс смог солидно пополнить свое образование, так как были и книги, и добровольные лекторы, излагавшие предметы без ограничений и искажений, неизбежных в советском институте. И из лагеря вышел взрослый человек, убежденный в своей правоте и готовый к новой борьбе. Феликс пошел на свободе по нелегкому пути: этот романтик ушел «в народ», понес простым рабочим то, что накопил за страшные годы познавания в лагерях, — он стал шахтером. И увидел, что никому его жертва не нужна: несколько лет потратил он на разъяснение политической и экономической обстановки, на создание какой- то думающей группы. Но окружавшие его люди хотели лишь водки: шла беспробудная пьянка, и весь заработок каторжного труда под землей шел на этот дурман... Экспансивные натуры срываются быстро; не выдержал и Феликс. Однажды, когда собралась вся смена шахты, он влез на возвышение и произнес откровенно антисоветскую речь, призывая этих людей очнуться. И опять неизбежно: арест и еще десятилетний срок. С Феликсом мы очень быстро сблизились, так как его заинтересовали мои — необычные для него — взгляды на философию религии, на теософию. Вскоре эта страстная натура целиком углубилась в познание этой стороны жизни человеческого духа. И одновременно с этим Феликс осознал свое еврейство.
Вскоре после моего приезда пришел еще один этап молодежи; к нам попали прекрасные ребята: Арнольд Тюрин с группой товарищей и Жак Селуаян.
Арнольд был инженером, только что окончившим институт; он вместе с друзьями — недавними студентами — выразил свое возмущение на собрании рабочих завода. Ареста они не ожидали. Но попав в тюрьму, не сломались, и теперь с любопытством озирались на новый для них быт лагеря.
А Жак оказался для всех нас находкой: этот милый темноволосый юноша был армянином из Франции, певцом-шансонье. История его жизни и ареста не совсем обычна и грустна. Во Франции его родители жили спокойно и хорошо. А Жак с детства попал на сцену: аккомпанируя себе на банджо или мандолине, он исполнял песни для взрослых. Мальчик с грустными глазами пользовался громадным успехом: песни о любви в исполнении ребенка звучали свежо и красиво. Были гастроли по Европе и Америке, пришла большая известность. Но тут умер отец, а к матери Жака зачастили сотрудники советского посольства, уговаривая: «Ваш сын должен быть на Родине, в Армении, в СССР. Там его ждет слава, карьера, почетное звание народного артиста; посмотрите, как счастлив Жак Дуалян — он на верху славы и почета, этот певец, вернувшийся из Франции в СССР!»
И мать согласилась. Откуда ей было знать, что знаменитый Дуалян уже просится назад... Жаку было 15 лет, когда они приехали в Ереван. Первым его впечатлением было недружелюбие и зависть, которыми их окружило местное население. А с матерью его, увидевшей очереди за элементарными продуктами и нищету страны, случился сердечный приступ, и она умерла. Жак остался один, его устроили подметать двор на ткацкой фабрике... Не зная ни русского, ни армянского языков, Жак буквально погибал от неустроенности жизни и просто от голода. Так длилось три года. Но после смерти Сталина началось оживление жизни страны. В 1955 году в Ереван приехал первый джаз-оркестр, разрешенный властями. Ведь до смерти Сталина любая джазовая музыка была запрещена как «буржуазная» и «разлагающая»; даже в интуристских ресторанах Москвы оркестры имели право исполнять только попурри из оперетт, вальсы и народные мелодии.
Жак увидел афишу, на которой был нарисован саксофон, и пошел на концерт. Зайдя в антракте за кулисы и найдя дирижера, Жак взял у кого-то банджо и, заиграв, начал петь. С этим оркестром он и уехал из Еревана в гастрольную поездку по России. Жизнь резко изменилась, появились деньги, была любимая работа. В Ереван он попал лишь через два года и, разбирал вещи, привезенные матерью из Франции, нашел выписку из своей метрики и французский паспорт. Россию он к тому времени уже достаточно посмотрел и твердо решил уехать назад, во Францию. Найдя документы, Жак написал во французское посольство и оттуда ответили: приезжайте к нам для беседы. Жак приехал в Москву, сел в такси и подъехал к зданию посольства. Когда он пошел к подъезду, его остановил милиционер, охраняющий здание, и спросил, в чем дело, куда он идет. Жак попытался объяснить, но русского языка он так и не знал, а поэтому милиционер растерялся, подумав, что остановил иностранца — этого они не делали. Но одежда Жака говорила за то, что он местный житель, и милиционер сделал еще одну неуверенную попытку. «Дайте паспорт», — попросил он. Если бы Жак вынул французские документы!.. Но он протянул свой русский паспорт. Милиционер посмотрел и, поняв, что перед ним бывший иноподданный, сказал: «Вам придется подождать, сейчас я закажу для вас пропуск в посольство». И, сняв трубку оперативного телефона, напрямую соединенного с КГБ, произнес: «Тут Жак Селуаян хочет войти в посольство». А Жака попросил: «Вы пройдите до угла, неудобно тут стоять, подождите там».
Отошел Жак, ждет. Через несколько минут рядом оказалась легковая машина, его спросили:
— Вы Жак Селуаян?
— Да, я.
Так Жак начал свой путь в Сибирь. Ему дали «всего» десять лет, как «пытавшемуся» изменить родине.
Но для нас его приезд был бесценным подарком: пел он так, что замирало сердце. И мог петь часами, импровизируя, модулируя — мягкость и сердечность его манеры исполнения покоряла всех.
— Жак, мы напишем благодарность кагебешникам, за то, что они тебя арестовали, — шутил я.
В этот период уже стало заметно, что администрация пытается постепенно усилить режим, восстановить свою власть, значительно поколебленную расстрелом Берии, разоблачениями Сталина, амнистией 1956 года. Ведь в 1956-1957 годах в жизнь лагеря не вмешивались: разрешали переписку — с цензурой, конечно, — не ограничивали получения посылок, давали свидания с приезжавшими родственниками; в лагерях появились продуктовые ларьки, и на руки нам выдавали заработанные деньги —
