кончился голод.
«Закручивать гайки», как говорят в лагерях, начали с создания «красноповязочников» («дружинников») и преследования тех, кто был против них: сажали в карцер за малейшее сопротивление этим внутренним предателям. Атмосфера в зоне была отвратительная: стукачи подняли голову.
Поэтому наша маленькая компания: Феликс, Жак, Арнольд и Геннадий Бешкарев — поэт, антисталинские стихи которого читала молодежь страны, — держались отдельно. Меня за это время осмотрела медкомиссия, признав безнадежно больным и подлежащим освобождению, актированию. Теперь я ждал результата рассмотрения этого дела в спецлагсуде.
Пока же были интересные встречи с вновь прибывающими. Вспоминаются беседы с педагогом Вернадским, до ареста работавшим в Казахстане. Он рассказывал, как около Семипалатинска проводят атомные испытания. Как во всех домах города дважды вылетали стекла, как его школу несколько раз срочно эвакуировали, поскольку радиация распространялась на весь район; как вывозят тысячи пораженных радиацией людей в больницы...
Встречал я тут и людей, совершивших побеги; среди них были и те, которые ушли из Омска, спрятавшись в багажнике легкового автомобиля начальника строительства. Арестованы они были через два гола после побега, когда завязали контакты со своими семьями. Значит, метод поисков ограничен и, в основном, направлен на слежку за родственниками.
Второй случай был более интересен. Этот парень после побега приехал в какой-то колхоз под Оренбургом и пять лет работал там шофером. Потом за драку попал в тюрьму и отсидел три года с поддельными документами. КГБ, имея дактилоскопическую картотеку, не установил его подлинную личность, не узнал в нем бывшего двадцатипятилетника! Освободившись, он получил совершенно чистые документы и вернулся в тот же колхоз. И лишь спустя еще два года по пьянке рассказал о себе какому-то «другу», который его тут же продал.
И третий беглец, типичный неприспособленный к жизни интеллигент, которых в лагерях называли «Фан Фанычами», после побега попал в Барнаул, где на рынке какой-то вор распознал в нем лагерника. Этот жулик подарил ему ворованный паспорт. Приехав в Усть-Каменогорск, человек этот встал перед проблемой подделки давленной печати на своей фотокарточке, которую он приклеил на чужой паспорт. Смешно было слушать, как он покупал ножи и вилки, выпиливал из них буквы фирменных знаков и из этого составлял печать, хотя есть гораздо более простые методы, при которых такая печать делается за час.
Сделав грубую, откровенно поддельную печать, он пошел в милицию и там его прописали, не глядя.
После этого он поступил на работу директором клуба горняков; когда устраивали концерты, в клуб приезжали местные власти, в том числе и работники КГБ.
А снова попал он в тюрьму, проговорившись любовнице: она выдала его, когда приревновала к сопернице.
Все это говорило о возможности продержаться на свободе после побега.
Спецлагсуд отказал мне в освобождении «в связи с тяжестью совершенного преступления». Перед отправкой на штрафняк я написал Жаку жалобу по его делу и отправил ее по адресу: «Москва, Городской Совет, Отдел ассенизации и канализации». Удивленному французу я объяснил, что жалобы почти лишены смысла, никто, как правило, жалоб не читает: «А по такому адресу жалоба твоя с не совсем обычным делом может обратить на себя внимание и, если чиновник будет с чувством юмора, ее рассмотрят, и может быть, будет положительный результат». Друзья одобрительно смеялись и, хотя Жак был против, жалобу мы отправили.
Глава XXVII
Этап наш прибыл на лагпункт №014, где был создан новый штрафной лагерь: тут собрали примерно тех же людей, что были на предыдущих штрафняках, а поэтому я попал в более, чем знакомую среду.
Семен Кон работал здесь же, в зубоврачебном кабинете; он поселил меня в больничном бараке. Дня через два Семен пришел ко мне со Станиславом Яунешансом — литовским националистом, моим старым и хорошим знакомым; они рассказали, что начат подкоп, и меня пригласили участвовать в побеге. Но, понимая, что я слаб и копать не смогу, просили изготовить поддельные документы.
Подкоп велся, казалось, неплохо; руководил им человек, имеющий опыт работы в шахте; в деле участвовали только прибалты, они заняли отдельную маленькую секцию в бараке — их там было человек 25.
Копали из умывальника, ход был закрыт вставляющимся конусообразным ящиком с землей. Внизу была сделана комната, где собирались мешки с землей за рабочую неделю. А в воскресенье после обеда, когда в зоне тихо, ставилась охрана, открывался люк на чердак, землю быстро переносили туда. На полу чердака для утепления был насыпан шлак; его отгребали, насыпали на доски сырую землю и сверху прикрывали ее слоем сухого шлака: земля под шлаком быстро сохла от идущего из барака тепла.
Подкоп был очень длинным: до запретзоны не меньше 40 метров, а надо было еще копать метров тридцать в обход собачника. Побег был рассчитан на начало лета. Работа усложнялась тем, что копали зимой, глубоко под мерзлотой, и нужно было пройти через два оврага. Ребята выдерживали в туннеле не более получаса; часто их вытаскивали за веревку, привязанную к ноге, так как люди, задыхаясь, теряли сознание. Меня в подкоп не пускали, я работал с документами и набирался сил. Достать бумагу, перья, резцы, тушь было очень тяжело; но все же мы их раздобыли. А в библиотеке забрали, как всегда, все тома Ленина и Маркса, чтобы снять с их переплетов красный коленкор, необходимый для обложек поддельных удостоверений КГБ. Работал я тщательно, и вскоре кое-что начало получаться. Фотографии мы тоже сделали: из групповых фото я вырезал квадрат с нужным лицом и обрабатывал его для удостоверения. Семен носил большие усы, но при побеге хотел их снять и поэтому на фото я их свел: лицо изменилось почти до неузнаваемости. Мастерская моя была в зубоврачебном кабинете, там же был тайник, куда прятали мы документы в нерабочие часы. Во время работы меня всегда кто-то охранял, чтобы не зашел вдруг надзиратель. Зона была очень спокойная, администрация старалась к нам не лезть.
Приближалась весна. Жизнь наша — помимо подкопа — шла своим чередом: люди работали на лесоповале, в зоне строили новые бараки. Подготовка к побегу сблизила нас с Семеном, с ребятами из Прибалтики, и дружба эта крепла со дня на день. В зоне был привезенный сектантами экземпляр Библии, и я — по очереди с другими — читал Вечную Книгу, поражаясь ее глубине и мудрости.
Из Москвы — маму и друзей — я просил присылать мне книги на темы, связанные с парапсихологией. И получал недоумевающие вопросы: зачем тебе это?! Чтобы подробно ответить им, я экспромтом дня за два написал большую статью. Листки с текстом лежали у меня на тумбочке около нар, — и кое-кто из друзей их читал. Потом я отправил эту статью в Москву и забыл о ней. Года через два я встретил этот текст ходящим анонимно по лагерям: оказывается, кто-то размножил его в лагерном «самиздате». Семен и другие ребята, связанные со мной по побегу, подшучивали над моими занятиями Библией и парапсихологией: в этом плане нас ничто не объединяло.
В самом конце работы с документами чуть не произошел провал: Семен, охранявший меня, чем-то занялся и прозевал приход надзирателей, пришедших с обыском в зубоврачебный кабинет. Когда они вошли в прихожую, он успел лишь сказать мне в соседнюю комнату на идиш: «Фаер!» (огонь).
В руке у меня было красное удостоверение КГБ; все, что я смог сделать, — это сунуть его под половик у своих ног: сзади уже стоял надзиратель.
— Что тут делаешь? — грубо спросил он.
— Письма пишу... — на столе у меня всегда для маскировки лежали письма и конверты.
— Иди, обыск тут будет, — сказал солдат, и я вышел в соседнюю комнату.
Семен, как хозяин кабинета, остался.
Издали я видел, как солдат обыскал стол, шкаф и, сев на стул, потянулся рукой вниз, чтобы поднять половик. Кабинет Семена был близко к запретзоне, и солдат хотел проверить пол: нет ли следов подъема досок для подкопа.
