и подавленное состояние не давали ясности мышлению; лишь мелькало где-то: галлюцинация. Потом подумал: ведь раньше должны быть, кажется, слуховые галлюцинации? Я закрывая глаза, засыпал, падал, поворачивался к другим стенам: галлюцинация продолжалась. Не помню, как долго рисунки были бесформенными и одноцветными, но вот сознание отметило в рисунках цвет. Постепенно рисунки усложнялись, виделись машины, толпа, отдельные лица, потом крушение поезда, кровь, искаженные лица...
Я понял, что схожу с ума и надо что-то срочно делать — это осознавалось ясно. Я вызвал врача. Пришла пожилая женщина в белом халате. Выслушала меня, сказала, чтобы я поменьше думал и ушла. И вдруг меня осенило: а что если специально сводят с ума? И я начал искать, откуда могут проецировать эти туманные картины. И нашел. Я снял куртку и начал ею закрывать пространство. На уровне головы это не помогало, но когда я поднял куртку вверх на вытянутых руках, картины исчезли: проекция шла откуда-то из-под потолка! Я страшно обрадовался и успокоился. Потом подошел к двери, вызвал начальника тюрьмы и спокойно сказал:
— Прекратите это глупое телевидение, я нашел дырки.
Больше мне «галлюцинаций» не устраивали.
К концу месяца я сильно ослаб и часто падал с треугольной угловой скамейки. Дни шли как в тумане, очень сильно знобило: дрожь била тело без перерыва, автоматически, — отвратительное ощущение. Где-то в сознании мелькало: надо что-то делать. А что?..
Примерно на 25-е сутки меня снова повели в спец. корпус. Опять те же вопросы. Но вдруг вместо «уведите его, а то он согреется», полковник Медведев заявил:
— Я вижу, что мы вас не сломали, и отказываюсь от карцера. Я переведу вас в нормальную камеру с кроватью, одеялом, матрацем; вы выспитесь и потом, я уверен, мы поговорим по-другому, так как теперь вы просто озлоблены.
И, вызвав конвой, при мне отдал распоряжение о переводе из карцера в нормальную камеру. Трудно объяснить, что почувствовал я в тот момент. Думаю, что ощущение было более острым, чем спустя 10 лет при освобождении... Меня провели в какой-то коридор с «боксами», отдали мою одежду, и я лихорадочно переоделся в костюм, отдал солдату карцерную одежду, вынул из кармана пачку папирос и хотел закурить. Но в этот момент открылась дверь, и дежурный офицер, стоявший с конвоем, равнодушно произнес: «Раздевайтесь», — а в руках у надзирателя я увидел свой карцерный комбинезон.
— То есть, как это раздеваться? — пытался возражать я. Но тут была хорошо отлаженная машина: меня заставили раздеться, натянуть влажные карцерные тряпки и увели в подвал. И мой карцер показался мне в десять раз страшнее после того, как я «почти» ушел из него.
Так эти садисты добили меня. После этого я уже не помню дней и ночей — все шло как в тумане. Смутно сознавал, что здесь и умру.
На 29-е сутки открылась дверь, и в ней стоял не выводной офицер, а начальник тюрьмы; меня повели в баню, пустили в горячий душ. Я сел на пол и блаженно погрузился в тепло. Тогда я ничего не понимал и не знал, почему извлекли меня из, карцера и перевели в камеру. Лишь много месяцев спустя я узнал, что в этот день были арестованы Берия, Кабулов, Владзимирский, Меркулов и другие главари КГБ СССР. Очевидно, начальник тюрьмы, зная, что я сижу по личной записке Кабулова, решил самолично выпустить меня из карцера: а вдруг вообще надо будет выпустить, а он уже почти без сознания?
Повезло. «Еврейское счастье»... Но ведь, действительно, повезло!
Глава II
Примерно месяц меня не вызывали. Лишь потом я узнал, что это был период расстрелов и арестов в аппарате КГБ, когда Хрущев и Булганин расправлялись с Берией и ставили в КГБ своих людей. Но это ничего не изменило в моей личной судьбе. Началось опять следствие. И никаких перемен я, не знавший о громадных для страны событиях, — не увидел. Следователи были новые и чином пониже — майоры, капитаны, но методы их были на той же «высоте». Увидев, что я настаиваю на своем, они спокойно перешли к ночным допросам: меня приводили из камеры в 10 часов вечера, когда заключенным разрешается лечь в постель, и следователи (по 3-4 человека) всю ночь задавали мне издевательские вопросы. Иногда заставляли по десятку раз рассказывать биографию и мелочно придирались, если я в чем-нибудь несущественном ошибался. Иногда они просто читали что-то свое, а я сидел. Но спать не давали ни минуты. А в шесть часов утра, когда заключенные должны встать с коек, и спать нельзя, меня отправляли в камеру и там, стоило мне только прикрыть глаза, открывалась «кормушка» (металлическая форточка в дверях для передачи пищи) и зычный голос надзирателя орал: «Не спать!»
После месяца такой бессонницы я впал в состояние прострации и уже мало что сознавал. Иногда я засыпал сидя, падал; меня обливали водой. Но это все было почти вне сознания. Очевидно, это тогда меня и спасло.
Неожиданно эти допросы прекратились, и опять длительное время меня никто не трогал, а потом какой-то следователь процессуально закончил дело в несколько дней и дал мне прочесть этот том, состоящий из моих допросов. Правда, были там и другие листы: допросы моих близких. Это было как свидание... Я долго сидел над листами, глядя на родные подписи. Из материалов дела было ясно, что никаких доказательств против меня нет. Но я прекрасно понимал, что конец дела — это получение тюремного срока. У меня уже был опыт: арест ни в чем не повинного отца, в 1937 году и воспоминание о бесчисленных арестах 1937, 1938 и 1948 годов... Я знал, что КГБ при аресте почти никогда не освобождает, действуя по принципу: «был бы человек, а статья найдется». Мне уже потом, в лагере, рассказывал один человек, что когда его били во время следствия, он сказал: «Я же еще подследственный, меня суд может оправдать...» Тогда следователь подвел его к окну и, показав на толпу, снующую внизу на площади, сказал: «Вот эти — подследственные, а ты уже осужденный».
После окончания следствия меня перевели в одиночную камеру Бутырской тюрьмы. За несколько дней до суда я получил обвинительное заключение. На папиросной бумаге (неразборчивый шестой экземпляр) было написано, что следствием и агентурными данными доказано, что я, «пробравшись» на работу юрисконсульта в систему Министерства вооружения СССР, на протяжении ряда лет занимался шпионажем в пользу США и Израиля. Что именно я делал и какие сведения передавал, — сказано не было.
Через несколько дней меня повезли в суд. Это оказался военный трибунал Московского военного округа. Привели меня в какой-то небольшой кабинет, вошли три офицера — суд. Пришел еще один с моим делом. И трибунал объявил о начале слушания дела: скороговоркой, без церемоний — все понимали, что это проформа. Монотонность суда была нарушена лишь один раз: при моем заявлении о том, что какой-то текст допроса искажен и что я во время следствия еще генералам Кабулову и Владзимирскому говорил об этой ошибке, — председатель прервал меня окриком: «Нечего тут ссылаться на расстрелянных врагов народа!» Я сел. От удивления у меня, наверное, было такое лицо, что растерявшийся председатель трибунала понял, какую оплошность допустил, и заявил: «Это все несущественно, судоговорение продолжается». Но я уже ничего не слушал и блаженно улыбался — и эти пошли к дьяволу в лапы! Хороший мартиролог: Ягода — 1936 г., Ежов — 1940 г., а теперь и Берия!
В таком состоянии я был и во время перерыва — суд ушел в совещательную комнату. Все же я не ожидал смертного приговора. Но произнесено было четко: приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
Какая садистская формулировка — «социальная защита»! Они от нас защищаются!
Меня увезли, и в Бутырках отвели в корпус смертников. Мне повезло — я пробыл там очень мало, лишь несколько дней. А люди там в ожидании исполнения приговора или замены его сидят месяцами... И каждый вечер за кем-то приходят: или берут на расстрел, или объявляют о замене приговора и уводят в другой корпус. Происходит это так: корпус смертников — проходной коридор с 20-ю камерами. И если после 10 часов вечера, после отбоя, кто-то открывает дверь коридора, все камеры замирают в ожидании: за кем? Шаги идут и останавливаются около какой-то камеры. И тут все превращаются в слух... Чью-то дверь