туристской поездки и оставшийся в Швеции, а девушке он быстро надоел. И не нашел, умник, другого выхода: вернулся в Россию и поехал в концлагерь как «изменник Родины».
Все эти «возвращенцы» использовались КГБ для пропаганды: их заставляли выступать по радио и перед телеобъективом с клеветой на те страны, которые они покидали, — это вымогалось угрозами ареста. Но потом их все равно посылали в лагеря.
Один из этих ребят привлекал честным, открытым лицом. Он рассказал, что уехал, по сути дела, случайно: был в армии в Германии и, наслушавшись разговоров о «загранице», дезертировал на Запад, попросил политического убежища. Его отвезли в Англию. И простой шахтер, украинский деревенский хлопец, попал на прием к королеве: отвезли поблагодарить за предоставленное подданство. А королева подарила ему поездку по Европе. «Посмотрите, — сказала, — все страны, может быть, где-нибудь понравится больше, чем у нас».
Объездил он пять-шесть стран, вернулся и... соскучился по родным. Пошел в советское посольство, а там его начали уговаривать: «Вернись, народ тебя простит». Пошли письма от матери: «Сыночек, приезжай». Уже потом, в Москве, он узнал, что письма были подделаны, а мать о них и не знала.
И вернулся парень. Встретили его в московском аэропорту сотрудники КГБ. Он был уверен, что для начала посадят, следствие проведут. А его отвезли в шикарную интуристовскую гостиницу, поселили в номере, объявили, что будут давать ему ежедневно по 50 рублей на расходы.
— Почему? — спрашивает.
— Мы вас оставляем тут по делам и поэтому должны платить.
Ходит он по городу. КГБ — за ним. А в гостиницу то и дело иностранные корреспонденты приходят: как вас Родина встретила? — видят, что он на свободе, пишут об этом.
Так он с месяц прожил. Прекратили им корреспонденты интересоваться, тогда его и вызвали в КГБ, предложили выступить с клеветой на Англию. Он отказался, и сразу попал в камеру. Объявили: заочно приговорен военным трибуналом за измену Родине к расстрелу. Но через месяц заменили расстрел на 15 лет лагерей.
В 1962 году приехал к нам нашумевший негодяй и трус Голуб. Он остался в Германии во время туристической поездки, устроился работать по профессии — химиком. Жил припеваючи, но жена, попавшая в лапы КГБ, постоянно слала ему письма, уверяя, что ничего ему не будет, уговаривала вернуться. И вернулся. Сколько же этот трус вылил клеветы на пресс-конференциях в Москве! Уж так он старался оправдать «доверие партии»! Но когда затих шум, и корреспонденты отстали от него, поехал он к нам с пятнадцатилетним сроком. И через неделю после приезда уже так привычно поднимал руки и выворачивал карманы на обыске, что кто-то, глядя на него, брезгливо сказал: «Эта мразь каталась по жизненному бильярду и, наконец, попала в свою лузу: тут ему и место!»
Глава XXXV
В наши будни ворвалась новость: восстание в Новочеркасске! Люди, ехавшие по этапу в лагеря, сами говорили с арестованными из Новочеркасска и привозили нам свежие сообщения.
Произошло там, по рассказам, следующее: Хрущев довел страну до голода, в магазинах нельзя было купить масла, мяса, сахара и даже хлеба; и в это время новый «гений человечества» сильно повысил цены на основные продукты питания. А их и в магазинах-то нет...
И рабочие вместе со студентами новочеркасских, вузов стихийно вышли на мирную демонстрацию: толпы людей стали сходиться на центральную площадь, к зданию городского комитета КПСС.
Созвонились руководители области с Москвой или нет, никто не знал, но вряд ли они на свой страх и риск вызвали войска и дали команду стрелять в мирную толпу с детьми, которая кричала: «Хлеба, мяса! Не можем работать без еды!»
Вызванные солдаты и танки окружили беззащитных людей, и в рупор прозвучали слова офицера- танкиста: «Немедленно разойтись! В случае неподчинения имею приказ открыть огонь!»
А толпа, наэлектризованная тем, что люди, наконец, сошлись вместе (чего в СССР вообще не бывает, так как это строго наказуемо, это — бунт) и могут высказать то, что мучало годами, кричала: «Почему голодаем?! Давай продукты!»
Но услышав о приказе стрелять, женщины с детьми на руках кинулись к танкистам с криками: «В кого стрелять будете? В матерей своих и жен? Вы что, не русские?!»
Но офицер повторял: «Имею приказ стрелять! Разойдись!» И, действительно, по рации из обкома ему командовали партийные негодяи: «Огонь!»
И разрываемый противоречием ситуации, видя, что перед ним его кровные сограждане и не имея возможности не стрелять, он на глазах у толпы вынул пистолет и пустил себе пулю в висок.
Толпа замерла. И вновь взорвалась криками, обращенными к солдатам:
— Вы же наши! Вот, офицер ваш понял, что не виноваты мы! Хлеба ведь просим, для детей хлеба!
А в обкоме не растерялись: на случай бунта всегда есть верные части, привезенные из Казахстана или Узбекистана, они выполняют любую команду, это уже проверено. Солдаты, стоявшие за танками, были выдвинуты вперед и без колебаний дали залп.
Истошно закричали женщины и дети: они были впереди и первые пули попали в них. И толпа кинулась с голыми руками на автоматы! Не прошло и десяти минут, как рота стрелявших солдат была растерзана: люди впивались в убийц мертвой хваткой, грызли зубами, захватывали оружие. Присланное чекистами новое подразделение солдат было уже встречено огнем осатаневших людей и уничтожено. Толпа рвалась в бой, весь город поднялся, и в какой-нибудь час партийные бонзы и не успевшие скрыться работники КГБ были казнены восставшими.
Город попал во власть людей, не подготовленных к длительному сопротивлению. Все, что они сделали, это — разобрали рельсы железной дороги в нескольких десятках километров от города, чтобы не подошли бронепоезда и не подвезли солдат.
Тщетные надежды... Власти сначала опешили, но потом бросили на Новочеркасск специально тренированные карательные части внутренних войск особого назначения: для России — это солдаты из азиатских республик, для азиатской части страны — русские, украинцы, молдаване и др.
И восставших уничтожили. Они сопротивлялись: ведь у них были автоматы. Но скоро патроны иссякли, и на третий день город был сломлен. Начались повальные аресты...
А страна ничего не знала. Россия громадна. Лишь люди, сидевшие в поездах, остановленных на трассе, идущей через Новочеркасск, могли догадываться о чем-то, так как мимо них шли эшелоны с войсками. Выйдя через год из тюрьмы, я спрашивал у многих, что они знают о бунте в Новочеркасске — и почти никто о нем не знал.
И поэтому страна спала спокойно. Продолжались и наши будни. Возвращаясь ночью со второй смены, я стоял у барака и слушал нежнейшее воркование и посвист ласточек в гнездах под кровлей крыш: они что-то вспоминали во сне, им снился полет. А с вышек зло слепили прожектора, и часовые, щелкая затворами, передавали посты.
Зная, что я люблю поэзию, Валя Соколов начал часто бывать у меня и читать свои новые стихи. Он писал о жизни молодежи на свободе, о горьких лагерных буднях.
Вам наручники известны? Неизвестны?
Карцер — гроб сырой и тесный, очень тесный.
Знает каждый — сердцем честный —
карцер тесный...
Его тюрьма — это место, где «люди-черви в узком каменном стакане», где охранники «бьют и целят зубы выбить», где «начальник мощью чресл в кожу кресел, уверяю вас, не мало в жизни весил»... где арестант мечтает остаться «чистым, юным, перед идолом чугунным в грязь лицом не распластаться!»
Неожиданно мне объявили, что мой срок заключения уже не 25 лет, а «всего» 10. И я стал «малосрочником» — в России это «детский» срок. И сидеть мне осталось всего год... Но в лагере было полно
