менялись, и товарищи мои не могли присутствовать каждый раз на чтении.
Ребята нервничали, я переводил по несколько раз одно и то же, и вскоре мы поняли, что дело так не пойдет.
Не могу, к сожалению, вспомнить, кто первый подал мысль о переводе книги!
До освобождения мне оставалось примерно пять месяцев. За этот срок я мог успеть перевести книгу, хотя и не владел языком в совершенстве. Но уж очень неподходящими были условия для перевода (а в книге было 600 страниц): ни рабочего места, ни бумаги, ни хороших словарей. И, наконец, работу надо было тщательно скрывать, потому что если бы кагебешники узнали о ней, то уж, конечно, дали бы мне еще семь лет (таков был срок по новому кодексу) и не забыли бы создать дело — «сионистскую подпольную группу», — то есть осудить еще и всех моих друзей.
Посоветовавшись с товарищами, я принялся за работу. Золя Кац и Саша Гузман были моими бессменными стражами: пока я, сидя в уголке, на верхних нарах, писал, они прогуливались около барака, чтобы надзиратели не застали меня врасплох.
Когда я уставал, иногда Саша писал под мою диктовку. Прямо из-под рук свежие листочки уходили от меня к читателям, первым всегда был Золя.
Работа шла довольно быстро: тетрадка к тетрадке вырастал перевод «Экзодуса».
Тут произошел эпизод, впервые показавший мне, как велико значение этой книги. Как-то ночью меня разбудил Феликс, бывший со мной в ссоре из-за религиозных вопросов. Выведя меня из барака, он неожиданно обнял меня, поцеловал и сказал: «Спасибо. Ко мне вернулось понятие нации. Я снова еврей. И сделал это «Экзодус»». В глазах у Феликса блестели слезы. Надо знать, что такое слезы сильного человека!
Мне легко было работать: ежедневно я видел горящие глаза товарищей, обсуждавших события очередной переведенной главы.
Книга была окончена в апреле 1963 года, и перед нами встала задача: как сохранить ее во время предмайского обыска?
Я еще не рассказывал, что дважды в году: перед 1 мая и 7 ноября — революционными праздниками коммунистов — в лагерях идут совсем особые обыски, «праздничные» шмоны. Об этом хорошо бы знать людям, выходящим на Западе в эти дни на «демонстрации солидарности», с красными флагами — символом рабства и демагогии для тех, кто живет в СССР.
Шмон происходит за два-три дня до «праздника» и начинается обычно утром. Неожиданно в зону входит человек пятьсот солдат с офицерами, сотрудниками КГБ и администрацией лагеря. Нам объявляют: разойдись по своим баракам! У дверей и окон ставят часовых, а солдаты, вооруженные металлическими заостренными прутьями-щупами, идут плечо к плечу по зоне и прощупывают каждый фут земли: если что- то закопать, то щуп найдет более мягкий слой раскопа, и тайник будет обнаружен.
Закончив прощупывание земли, солдаты лезут на крыши и чердаки бараков. Там они безжалостно ломают все подозрительные места, где могут быть тайники. Потом простукивают стенки бараков и ломают завалинки — земляные, обшитые досками внешние утепления бараков. Лишь после этого солдаты входят в бараки и обыскивают заключенных.
Шмон идет настолько радикальный, что еще не было случая, чтобы уцелело что-то спрятанное вне барака.
Значит, нашу кипу тетрадей высотой в сорок сантиметров надо спрятать в бараке. Но где? Вопрос осложняется еще и тем, что при этих обысках солдаты и офицеры забирают в бараках все рукописное — боятся листовок — даже письма, личные, даже тетради с математическими задачами, и те уносят. Потом, через месяца полтора, возвращают: вроде бы, процензурованное.
Обсуждая план сохранения перевода, ставшего достоянием нашей маленькой общины, мы решили: надо найти метод, еще не знакомый чекистам. И нашли! С Золей и Сашей мы все подготовили к ожидаемому обыску, и, когда солдаты входили в зону, опустили в ведро с водой лагерное, чуть рваное одеяло, чуть-чуть выжали его. В это одеяло по всей длине были с двух сторон подшиты карманы. Повесив его на веревку карманами внутрь, мы аккуратно заложили в низу обернутые в целлофан тетрадки перевода «Экзодуса» и тетради с выписками глав из Библии. Груз оттянул и распрямил одеяло, вода быстро скопилась внизу, оно обвисло, с него капало.
Мы ушли в барак: уже загоняли арестантов... Наконец, в барак пришли солдаты, обыскали постели и нас, забрали все рукописное и ушли.
Выбежав наружу, мы увидели мирно висящее одеяло с лужицами воды на земле: к нему никто даже не подошел. Победа была полной. Мы быстро вытащили тетради и унесли их в барак, к моим нарам, чтобы посмотреть, не подмокла ли бумага.
Но победа всегда делает людей неосмотрительными. А мне, старому лагернику, сделанная ошибка была непростительна вдвойне.
Буквально в тот момент, как мы развернули тетрадки и сложили их стопкой, за моей спиной раздалось:
— Как дела, Шифрин? — там стояли лагерный оперуполномоченный КГБ и два надзирателя.
Радуясь успеху, я забыл, что нахожусь в «особом списке», а к таким почти всегда приходят после общего обыска еще с дополнительным.
— Ну, что тут у тебя есть? — звучал, как сквозь вату, голос кагебиста. Он уже взял в руки верхнюю тетрадь. — Давайте, — обратился он к надзирателям, — посмотрите его нары, а я — книги и бумаги.
На душе стало пусто. Я отошел к соседним нарам и сел. Саша стоял, оцепенев, с полуоткрытым ртом, и не отрываясь, смотрел на тетради. Золя лихорадочно закуривал, Борис стоял бледный, как мел. Все мы понимали: группа для «дела» налицо, вещественные доказательства — «Экзодус» — в руках КГБ. Все кончено!
Но... офицер открыл тетрадь, от начала до конца исписанную чернилами, просмотрел наугад несколько листиков. И отложил тут же, на тумбочку, в сторону. Такая же процедура со второй тетрадью, с третьей, четвертой... Все тетради просмотрены, в некоторых прочитано больше, в иных — меньше. Царит гробовая тишина. Надзиратели уже окончили свой обыск и, покуривая, ждут, когда офицер кончит просматривать бумаги.
Последняя тетрадь положена на тумбочку: они опять лежат аккуратной стопкой, но не слева, а справа.
— А что за книги у тебя? — спрашивает опер.
— Смотрите, — говорю равнодушно. Листаются книги.
— Боги тут у тебя, черти, — неприязненно бормочет офицер и откладывает в сторону индусские Упанишады. — Не полагается это.
Я молчу.
— Ну, что за вещи еще у тебя?
— В каптерке чемодан.
— Идем, — и оперуполномоченный КГБ, забрав книжку советского издания — Упанишады — идет вперед с надзирателями.
Я тороплюсь за ними и, еще ничего не понимая, бормочу:
— Там, в чемодане, кое-какие бумаги, книги…
Ведь «Экзодус» остался на тумбочке! В каптерке у меня что-то изымают, но я не слежу за происходящим, я сам сую им в руки какие-то бумаги — ведь «Экзодус» цел!
В барак я вернулся сам не свой. Друзья меня встретили чуть ли не танцуя от радости и небывалой удачи. Впрочем, это было нечто большее, чем удача. Ведь все рукописное изымается. Это — закон. Мы долго обсуждали происшедшее и пришли к выводу, что в сознании чекиста произошел непроизвольный сдвиг: он видел вместо рукописного текста печатный. Почему? Не знаем. Но факт ведь налицо: рукопись он забрал бы. А она сыграла громадную роль в формировании мышления еврейской общественности России...
Глава XXXVII
