Боясь за единственный экземпляр «Экзодуса» и решив, что его надо вывезти из лагеря, мы начали думать: как снять копию с 600 страниц текста.
Составив список друзей — евреев и неевреев, — мы увидели, что если распределить среди них текст, то на каждого придется примерно по двадцать страниц, а это можно переписать за один нерабочий день.
Так и было сделано: розданный утром текст был собран вечером, и у нас уже было два «Экзодуса». Только в новом экземпляре была сделана небольшая шифровка: названия мест написали на иврите русскими буквами. Но этот экземпляр книги, переписанный тридцатью почерками, был особенно опасен, как бесспорное доказательство наличия организованной группы. А в СССР для властей нет ничего страшнее организованной группы людей — в этом им всегда мерещится заговор.
Теперь дело было за «небольшим»: вывезти эту кипу тетрадей за зону. Ведь при освобождении у меня отнимут все записи и фотографии — так сказать, во избежание недоразумений.
Мы попытались передать тетради матери одного из наших друзей — она приехала на свидание. Безуспешно. И чуть не погибла рукопись. Что делать? Срок моего выезда приближался: оставалось две-три недели.
И я решил воспользоваться услугами человека не проверенного, но просто мне симпатичного. Это была ставка на интуицию, и поэтому «разумные» люди резко протестовали против этого плана. Я понимал их, но иного выхода не было. Понравившийся мне человек был простым рабочим на ДОКе, отличавшимся от нас тем, что он был вольнонаемным и жил за зоной. Он случайно рассказал мне, что собирается ехать по семейным делам в город за Москвой. Подготовив его несколькими беседами о дурацких лагерных правилах, я сказал, что написал историческую книгу и хочу вывезти и издать — жить-то нужно! Это было ему понятно: он тоже бился за существование. Дальше в разговоре мы пришли к тому, что вывезти книгу я не могу: вахта не пропустит. Как же быть?
— Может, ты взял бы ее с собой, а я заберу, когда приеду в Москву? — задал я «безобидный» вопрос.
Подумав, этот простой и сердечный человек ответил, с некоторым колебанием:
— Мне что. Я отвезу. Только ты меня не подведи: там ничего «такого» нет?
— Нет. Для тебя эта книга никакой опасности не представляет. Только опасно, что ты выполняешь просьбу арестанта в обход идиотского правила КГБ.
Я говорил правду: сионистская литература в руках русского человека — не криминал. Поэтому, уже находясь на свободе, я частенько складывал опасные для меня книги у русских или украинских друзей, а украинцы приносили свою литературу ко мне: меня ведь в украинском национализме никто не обвинит.
Товарищи в лагере резко протестовали против моего намерения отдать рукопись, но иного выхода не было.
До освобождения оставалось 15 дней; мы договорились с человеком, увозившим «Экзодус», что он по приезде в Москву, отдаст ее в руки моего друга и пошлет мне телеграмму: «Ждем приезда. Тетя Маня» — такой тети у меня не было. И я отдал рукопись.
Наступил следующий день; ночь эту я спал плохо... Теперь «Экзодус» должен быть уже в Москве. А вдруг... Друзья ходили с недовольными и осуждающими лицами... На душе скребли кошки. Прошло еще два дня. Телеграммы нет. Еще три дня. Телеграммы нет. До освобождения остались считанные дни, все ясно — телеграммы ждать не стоит. И освобождения, очевидно, тоже... Выведут на вахту, покажут документы, дадут расписаться в том, что освобожден, и тут же объявят новое постановление об аресте. Порядок нам этот был известен давно, не с одним человеком КГБ уже проделывал такие вещи.
Вся наша маленькая еврейская община была в напряжении. Все сознавали, что мой арест может вызвать у КГБ желание создать групповое еврейское дело: это они любят.
За два дня до освобождения за мной неожиданно пришли надзиратели: «Шифрин, с вещами на вахту!»
Все было ясно: везут в следственную тюрьму, иначе зачем увозить за два дня до освобождения? Друзья собрались, как на похороны. Я все же надел нормальный штатский костюм — до сих пор это мне было запрещено — и, окруженный друзьями, пошел к воротам, закрывшимся за мною десять лет тому назад.
Когда мы подходили к вахте, то увидели запомнившуюся мне символическую картину: Шведа, идущего вдоль запретной зоны лагеря и во весь голос поющего:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Попробуйте придумать большую пародию, чем начальник режима концлагеря, поющий на обходе запретзоны о «вольно дышащем человеке»... Несмотря на наше подавленное состояние, мы дружно рассмеялись.
У ворот Золя накинул на плечи моего элегантного костюма свой лагерный бушлат. «Тебе, кажется, пригодится», — пробормотал он.
Мы начали прощаться: у вахты собралась большая толпа друзей, подходили и целовали меня люди, прошедшие со мной ту или иную часть страшного тюремного пути. Люди шли и шли: объятия, поцелуи, пожелания на всех языках... а с вахты уже кричали надзиратели: «Давай! Кончай прощаться!»
Еще какие-то последние слова, и слезы застлали толпу друзей у вахтенных ворот.
Комната дежурных. Обыск. Последний ли? Прощупывают все по швам. В швах трусиков у меня зашиты записки. Это очень серьезные письма: есть от украинцев, есть и от религиозных друзей, переславших их из соседней зоны вместе с последними приветами. Все сделано аккуратно, и при шмоне ничего не находят. Со злобой колют шилом и сверлят стенки небольшой шкатулки с инкрустированной менорой. Я молчу. Жду худшего. Почему вызвали за два дня до освобождения? Но на вахте нет офицеров. Меня ждет конвой: два солдата с автоматами и собакой. Не многовато ли для «свободного» человека?
На рабочем поезде, идущем здесь по трассе дважды в день, мы доехали до ст. Потьма, центральной магистрали, ведущей в Москву. И меня привели в тюрьму Дубровлага. Посадили в одиночку. Сомнений уже почти не было: я попал на новый тюремный срок, и теперь надо было думать, как вести себя на следствии. Как ни странно это покажется западному человеку, но наилучшая позиция в советском КГБ — это полное отрицание самых очевидных фактов: лишь в этом случае можно избежать нового осуждения. Так я про себя и решил: ничего не знаю, — коротко и ясно.
А вечером в мою камеру привели еще двух человек с трассы: оба с оконченным сроком. У всех троих завтра день освобождения. В чем же дело?
Развязка была проста: утром следующего дня нас освободили. Оказывается, какому-то чиновнику КГБ пришла в голову новая идея: отныне освобождать не из лагеря, а из центральной тюрьмы. Скольких переживаний стоило мне и моим друзьям это нововведение! Да еще попал я в первую партию, и никто не знал о новом порядке.
Выйдя за ворота тюрьмы с чемоданом философских книг, очень тяжелым, я остановился в раздумьи: до вокзала было с километр, а у меня болят ноги...
— Помочь, что ли? — раздалось у меня за спиной.
Обернувшись, я увидел тюремного надзирателя, вышедшего из ворот.
— Если можно, — неуверенно произнес я.
— Это можно. Рублик будет стоить, — и он взвалил себе на плечо чемодан.
Я шел рядом с носильщиком-надзирателем тюрьмы и думал: как все условно в нашем мире... Ведь еще вчера этот человек был хозяином моей жизни: от него зависело, дать ли мне воды, разрешить ли мне прогулку в вонючем дворике!
Расплатившись с «носильщиком», подобострастно меня поблагодарившим, я остался на перроне маленького, захолустного вокзальчика: от этого незаметного места начинается трасса, усеянная могилами; сюда едут со всех концов России матери, жены, дети политзаключенных. Страшное в своей обыденности место. Сразу за вокзалом был садик, домики с аккуратными занавесочками на окнах.
