На самом деле ей просто хотелось, чтобы священник обратил на нее внимание, ведь она терпела его заботу о людях, его влияние или даже его чудесное воздействие на них лишь потому, что к ней самой Габриель относился по-особенному. И никогда в жизни ей не пришло бы в голову назвать свои смешанные чувства простым словом «ревность».
Так что Мари очень неодобрительно восприняла внезапное вторжение в церковь Иветты.
Иветта была ходячими бедрами. Женщины встречаются разные: у одних необыкновенные глаза, у других — рот, у третьих — все лицо, но Иветту природа наградила именно бедрами. Когда она что-то рассказывала, можно было сколько угодно уговаривать себя сосредоточиться на ее мимике, но стоило ей отвернуться, как собеседник переводил взгляд на бедра. Две прекрасные колонны из плоти и крови, теплые, нежные и белые, как молоко, — так и хотелось до них дотронуться, проверить, какие они на ощупь. Что бы она ни надевала, бедра оказывались на виду: короткие платья на ней казались укороченными специально, чтобы не закрывать бедра; юбки словно растягивались во благо бедрам; шорты становились похожими на ларцы для бедер, а штаны — на формы для бедер. В сознании Мари образ этой женщины так легко сводился к бедрам, что если Иветте случалось заговорить с Мари, та не удостаивала бедра ответом.
Ко всему сказанному надо прибавить, что Иветта была местной проституткой. Проституткой по случаю. Когда ей не удавалось сводить концы с концами — то есть примерно каждый месяц, — а шестеро детей просили есть, Иветта продавала свое тело за деньги. Впрочем, это ее проблема: вся деревня считала Иветту проституткой, но только не она сама; и в общем-то, никто не возражал против того, чтобы Иветта торговала своим телом. Как сказала бы бабушка Мари: «Должна же быть в городе хоть одна проститутка». Это признавали все, но не она сама. Стоило Иветте услышать шутку в свой адрес или поймать на себе взгляд, полный вожделения, как она оскорблялась, делала страдальческое выражение лица и с видом ущемленной гордости разыгрывала мученицу, претерпевшую крайнее унижение и теперь обреченную всю жизнь носить в петлице медаль за героическое преодоление пыток.
Мари считала поведение Иветты смехотворным, но, увидев, как пара ее бесстыдных бедер разгуливает вокруг священника, возмутилась не на шутку:
— Паршивка!
Мари не могла видеть, как молодой аббат улыбается Иветте, пожимает ей руку и относится к ней с тем же вниманием, что и к остальным.
— Бедняга, он так невинен, что не замечает ее уловок. Впрочем, он всего-навсего мужчина, и она добьется своего…
Для Мари не было никаких сомнений в том, что Иветта хочет затащить Габриеля в постель.
Однажды после обеда, когда Мари меняла цветы у алтаря, она увидела Иветту, внезапно с шумом выбежавшую из исповедальни, всю в слезах, с полуобнаженными бедрами и румянцем, какой бывает лишь после любовных утех. Решив, что самое плохое уже произошло, Мари хотела наброситься на Иветту и отхлестать ее по щекам, но остановилась. К счастью, следом за Иветтой появился аббат Габриель — он был спокоен, холоден и чист. Мари дождалась, пока растерянная женщина покинет церковь, хлопнув дверью, затем как ни в чем не бывало направилась к вазе с увядшими цветами.
«Аббат отверг ее, — подумала Мари, — поэтому пара бедер пришла в ярость».
Пока Мари меняла высохшие лилии на свежие, срезанные в собственном саду, ее сердце успокоилось и забилось в прежнем ритме.
Опечаленный аббат подошел к Мари. Она посмотрела на него. Он, раздосадованный тем, что его застали на месте преступления, в минуту душевного беспокойства, отвернулся.
Мари решила воспользоваться тем, что они одни:
— Как вы думаете, Иветта красивая?
От удивления священник пробормотал нечто нечленораздельное.
Мари настаивала:
— Красивая, правда?
— Я не рассматриваю своих прихожан с этой точки зрения.
Его голос окреп. Мари верила искренним словам аббата, но ее ярость все еще бурлила подобно супу, который продолжает кипеть даже после того, как огонь под кастрюлей убавят.
— Но, святой отец, я полагаю, вам известно, чем занимается Иветта?
— Что вы хотите сказать?
— Она местная проститутка. Неужто она это от вас скрыла?
— Она ничего не скрыла, и она действительно большая грешница, иначе я не стал бы уделять ей столько времени.
— Ее грехи вас занимают?
— Вовсе нет. Однако меня направили в Сен-Сорлен, чтобы я исцелял души страждущих. Поэтому мне приходится больше времени уделять грешникам, чем праведникам, хоть это и парадоксально.
Последние слова аббата изумили Мари. Так вот в чем дело? Аббат Габриель просто-напросто заботился о грешниках? И как ей это раньше в голову не пришло?
— Святой отец, я могу исповедаться?
Они вошли в маленькую исповедальню из полированного дерева. Теперь их отделяла друг от друга лишь тоненькая решетка, и Мари казалось, что она может к нему прикоснуться.
— Несколько лет назад меня обвиняли в убийстве нескольких человек. Вы что-нибудь слышали об этом?
— Да, дочь моя.
— Меня обвинили в том, что я отравила троих своих мужей и расправилась еще с одним мужчиной, якобы моим любовником.
— Я знаю, мне рассказывали о ваших мучениях. Но человеческая справедливость вас оправдала?
— Да. Поэтому я и не доверяю человеческой справедливости.
— Не понимаю…
— Я уважаю лишь справедливость Господа нашего.
— Вы правы.
— Ибо, хоть я и оправдана перед людьми, Богу известны все мои грехи.
— Конечно. Как и грехи всех нас.
— Да, но дело в том, что…
Она наклонилась к священнику и прошептала:
— Я действительно их убила.
— Кого?
— Моих супругов.
— О господи!
— И моего любовника Руди тоже.
— Несчастная…
— И его русскую подружку Ольгу тоже, — добавила Мари с нездоровым возбуждением в голосе. — Вы будете смеяться, но в этом меня даже не обвиняли, потому что ее исчезновения просто-напросто не заметили. Одним муравьем больше, одним меньше.
— Иисус, Мария, Иосиф, придите к нам на помощь, молю!
Молодой священник перекрестился скорее из страха, чем в порыве любви к Богу, — он был сильно напуган исповедью преступницы.
А Мари Морестье с наслаждением смаковала его ужас. Какая уж там Иветта! Мари переплюнула ее по всем статьям.
В тот день Мари поведала Габриелю о своем первом убийстве. Хотя, чтобы не слишком шокировать молодого священника, она представила отравление как проявление сострадания: ее бедный муж Рауль так мучился, что она действовала скорее из жалости, была медсестрой, а не убийцей; послушать Мари, так она просто-напросто применила эвтаназию.
Габриель, бледный как полотно, слушал Мари, и на его лице отражались осуждение, отвращение, паника.
Он оставил ее, не сказав ни слова, а лишь осенив крестным знамением.
