вдруг распахнулась настежь. Медная задвижка упала на пол.
В аппаратную ввалилась группа юнкеров; вперед шагнул все тот же долговязый, длиннолицый офицер с маузером в руке. По расцарапанной щеке его тоненько струилась алая, казавшаяся очень яркой при электрическом свете кровь. Правый, золотой, с черным просветом, погон на плече болтался, как вырванный с клочьями лоскут. Светлые, будто ослепшие глаза бегали, как у собаки-ищейки, челюсть тряслась.
Женщины смотрели на него, как загнанные в загородку косули. Загорская, недавно призывавшая «наших офицериков» истребить всех возмутителей спокойствия, молитвенно сложила у груди ладошки и смотрела на калединских карателей с детским ужасом и, казалось, готова была упасть перед ними на колени…
И тут совсем достойно повел себя Полидор Павлович. Он вышел из-за стола, преградил офицеру и юнкерам дорогу, проговорил ледяным служебным голосом:
— Господа офицеры, прошу очистить аппаратную. Разве не видите — здесь телеграф. В противном случае я буду звонить коменданту.
Калединец опустил маузер. Телеграф? Да, телеграф следует уважать и щадить — он связывает воюющие стороны со своими штабами, командующими, правительствами.
— С кем имею честь?.. — приложил два белых, тонких пальца к козырьку офицер. На одном из них поблескивал малиновым камнем змеевидный перстень, отчего казалось: к пальцу присохла крупная капля свежей крови…
— Пардон, медам! — изысканно вежливо поклонился офицер бледным от страха телеграфисткам. — Пожалуйста, не пугайтесь. Если позволите, мы осмотрим помещение…
Юнкера стали нагибаться под столы, тыкать стволами карабинов за шторы. И тут я увидел юное и дерзкое лицо, с знакомым калмыцким разрезом карих нагловатых глаз.
Юнкер, заглядывавший под стол, выпрямился, и глаза наши встретились.
С минуту мы смотрели друг на друга молча. Пока галантный офицер любезничал с Загорской, юнкер мог приглядеться ко мне повнимательнее.
— Ты?! — как будто испуганно спросил он. — Ты? На телеграфе? Да неужели? Ёрка!
— Да. Я…
— Ах, черт! Д'Артаньян! Ха-ха!
Я стоял у аппарата, опустив руки, опасаясь, как бы ствол Семиного карабина не воткнулся мне в живот, — так близко от меня и почти в упор держал его Кривошеин, мой одноклассник по «казачьей бурсе».
Он очень возмужал — муштровка в Новочеркасском юнкерском училище пошла ему на пользу, вырос, загорел, на верхней губе чернел первый пушок…
— Ну и встреча! Ха-ха!
Оглянувшись на офицера, Сема растянул румяные губы в жестокой, столь знакомой мне ухмылке.
— Господин д'Артаньян, не желаете ли сразиться, а? — Сема похлопал по ложу карабина. — Как это? «Подле монастыря Дешо… Ровно в двенадцать часов!» Ха-ха! — Кривошеин глумливо навел ствол карабина мне в грудь. — Вот так мы сейчас шлепнули троих… Одного кацапа и двух хохлов-мазниц… Все мазутчики, буксогрызы — большевики!
— Юнкер Кривошеин, отставить! — картавя, стальным голосом скомандовал офицер. — После будете острить! Еще раз извините, господа, — щелкнул он каблуками и опять блеснул на его пальце, у козырька, кровавый рубин.
Сема Кривошеин ухмыльнулся:
— Так ты за кого? А?
Я молчал.
— Ну, гляди же. Ежели что — поймаю на мушку.
Телеграфная комната опустела. Полидор Павлович закрыл дверь, стал прилаживать сорванную задвижку.
— Трам-тарарам… Черт его знает что такое. Вломились, как домушники. А еще офицеры, — пробурчал он и уже тише, так, что слышал только я, добавил: — Сволочь белоподкладочная… Палачи… Все равно по- вашему не будет…
К утру на вокзале все успокоилось. На станцию прибывали новые эшелоны. Юнкера и офицерские наскоро сформированные отряды запрудили вокзал, все пути. Пулеметы торчали из всех вокзальных окон, из подвалов, из чердачных — слуховых…
Юнкера готовились защищать железнодорожные ворота города от местных красногвардейских отрядов, от катившейся с севера грозной волны.
В пассажирских залах не было видно ни одного штатского пассажира. И лишь бродила неизвестно почему оставшаяся на работе уборщица и длинной метлой сметала в кучу вместе с опилками офицерские погоны.
Леночка
Синеглазая кукла стоит передо мной и, видимо, стыдясь за брошенные ночью неосторожные слова «о чумазых деповчанах» и «господах офицериках», кокетливо поигрывая ресницами, умиленно просит:
— Кандидат, проводите меня на Греческую — я одна боюсь.
Я плохо знаю город, но за громадными окнами телеграфа разгорается такое мирное, светлое утро и так хочется показать себя рыцарем, что, не колеблясь, отвечаю:
— Ладно.
Другого, более вежливого языка в обращении с городскими барышнями я еще не усвоил.
Восемь часов. На телеграфе происходит смена. Бледные, измученные беспокойной ночью, усталые телеграфистки сдают дежурство таким же напуганным ночными событиями коллегам.
Полидор Павлович предупреждает, чтобы я явился на следующее утро без опоздания, объясняет, как пройти к общежитию телеграфистов. Это совсем недалеко, рядом с депо.
— Гляди, кандидат в министры, отоспись. Для телеграфиста это главное.
Но я уже не чувствую усталости, меня подстегивает любопытство, желание походить по улицам города, в котором ночью происходили первые стычки юнкеров с рабочими отрядами, да и Леночка Загорская так заискивающе разговаривает со мной, что я уже забыл о неблаговидном ее поведении ночью и бодро следую за ней.
Мы выходим из вокзала. Нас обдает утренней, слегка морозной свежестью. Лучи встающего солнца бьют в глаза. Где-то на станционных путях перекликаются паровозные сирены, басовито ревут мощные гудки на металлургическом, на котельном заводе Кебера, на кожевенном… В перекличке гудков слышны необычные, грозные ноты. Гудки точно сговариваются о чем-то, сзывают не на работу, а на какой-то новый жестокий бой…
Вся привокзальная площадь кишит юнкерами и офицерами. За ночь прибыли новые эшелоны из Ростова и Новочеркасска. У подъезда — пулеметы и даже одна трехдюймовая пушка. Пахнет горелым порохом, лошадьми. Вокзал и прилегающие к нему улицы превращены не то в баррикады, не то в осажденную крепость.
Нас останавливает безусый юнкер с вскинутым за плечо карабином. У него очень юное, наивное лицо, пухлые детские губы, подозрительный взгляд. Он сам чего-то боится и крепко держится за свой карабин, как мальчишка за дорогую игрушку. Леночка невольно жмется ко мне.
— Ваши документы! — нарочито строго, ломающимся баском требует юнкер. — Кто такие?
Леночка бледнеет, ее глаза просят у меня защиты.
— А у меня никаких документов. Я дежурила… Возвращаюсь домой…
Юнкер зверски сдвинул брови, почти брезгливо оглядывает мою неказистую одежду.
— А ты кто?
Мне хочется сказать юнкеру: «Не тыкай», но вместо этого молча сую в руки ему командировочную
