— Дур-ррак! — торжествующе говорит мне отражение голосом черного ворона. — Пр-рроснулся, дур- ррак?! А что дальше?
Загорелое, мускулистое тело без малейших подозрений на жирок. С первого взгляда и не поймешь, сколько ему лет. Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Будь в комнате еще посторонний наблюдатель — глупый солнечный зайчик не в счет, — он бы наверняка по достоинству оценил длинные, сильные ноги, узкую талию, разворот плеч, руки, точно позаимствованные у лучших статуй в замковом парке, гордо посаженную голову, тщательно подстриженные волосы, в которых серебряные пряди, кажется, блестят лишь с разрешения владельца, делая его еще внушительнее.
Это если смотреть со спины. Со спины, понимаете? Понимаешь, солнечный зайчик? Хотя тебе, должно быть, всё равно. Ты, беззаботный малыш, сын светила, видящего всех и всё за миллионы лет, наверное, тоже повидал немало. Что для тебя блеск и слава, жизнь и смерть, красота и уродство?! Прах, пыль, подхваченная легким ветерком. Только что лежащая здесь, а миг спустя — закруженная, заверченная, развеянная. И — ничего. Так что смотри, зайчик, смотри. Тебе — можно.
Да, и сейчас понятно, что лицо когда-то составляло с этим красивым, пышущим силой и здоровьем телом одно целое. Как ни старалась сила, изуродовавшая его, ей не удалось изменить величественных очертаний, столь любимых придворными скульпторами прошлых веков.
Эй, мастера древности! Великие искусники, дети легенд, вытесывавшие из мрамора красавиц, в которых влюблялись могучие короли и сходили с ума от неразделенного чувства! Вы, отдавшие бы многое за одну возможность воплотить в дереве, камне, металле эти черты. Многие ли из вас не отвели бы взгляда от того, что от них сейчас осталось? Разве что ты, ваятель Памиш, великий гений из забытой Четырьмя деревушки на границе Предела, баловень судьбы и любимец земных владык, вскрывший себе вены, не сумев воплотить видения, встреченного на зыбких, непостижимых путях, куда уводят слабых клубы Серого Дыма? Ты, которого завистники называли демоном, почитатели — богом, а все прочие — слепым? О да, ты протянул бы свою руку, и чуткие, тонкие пальцы твои, творившие невозможное, прикоснулись бы к ним. Но ответь, Памиш-ваятель, и ответь честно, потому что ушедшему за Последнюю Черту нет смысла лгать: неужели бы они не дрогнули? Нет, что ты, не от ужаса. Тебя ли испугать расплющенным носом, изорванными в клочья губами, переломанными и криво сросшимися челюстными костями, тем, что осталось от кожи, после того, как ее словно разъела жгучая кислота?
От жалости и ярости.
Молчишь, мастер? Правильно. Прости, что потревожил тебя там, за Последней Чертой. И ты прости меня, глупый соленный зайчик. Знаю, тебе это безразлично, но всё равно — прости. Блесни последний раз на перстне, да, вот этом, на указательном пальце левой. Блесни и исчезни.
А мне пора надевать маску.
Новый день начался…
Герб. Принятый
Бурый.
Нависшие надо мной осколки башен, колонн, фонтанов, что давно, очень давно вытесаны были из белого и розового мрамора, гранита, даже хрусталя, ныне же — потерявшие безвозвратно прежние свои гордые очертания, стертые ветром, песком, человеком, временем. Потемневшие от влаги, льющейся беспрестанно с равнодушных небес.
Грязь, облепившая сапоги, камни под ногами, жирными, маслянистыми каплями застывшая на одежде, крохотными точечками усеявшая лицо, руки, волосы. Грязь, от которой не скрыться, не защититься даже сверкающей, отточенной сталью. Грязь, которой от начала времен всё равно кого пятнать: владыку или раба.
Серый.
Небо, столь низкое, что, кажется, вот-вот рухнет, не выдержав собственной тяжести и скопившейся в нем влаги, что никак не может вылиться наружу. Рухнет, придавит, сомнет — и меня, и его, и мертвый, застывший в призрачно-высокомерном молчании город.
Туман, обволакивающий всё вокруг, стирающий и без того призрачную грань между тем, что есть, и тем, что видится. Туман, в котором теряются звуки, меняются краски, и лишь один шаг в сторону переносит тебя куда-то, где жизнь — не жизнь и время — не время.
Алый.
Кровь, такая теплая в окружающем промозглом мареве, затейливыми узорами расписавшая узкую, длинную полосу голубоватой закаленной стали, отметившая косыми росчерками смуглую, загорелую кожу. Отчаянно стучащаяся изнутри: «Выпусти меня! Выпусти! Мне так тесно здесь!»
Всадник, чьи одежда, доспехи, чепрак скакуна — вызов всему окружающему. Взмах руки, принадлежащей человеку, привыкшему повелевать. Громкий голос, от которого еще долго гуляет эхо по мертвому городу:
— Именем Одного меж четырех — довольно!
И сталь опустилась.
И пальцы разжались.
Довольно. Меня ждут в Цитадели.
Я выдержал. Самое трудное испытание в моей жизни закончилось.
Самое трудное?
Закончилось ли?..
Старый, пожелтевший от времени свиток долго не желает разворачиваться, словно до последнего момента защищает мудрость, начертанную на нем столетия назад. Я машинально вытираю о штаны ладони, в который уже раз за сегодняшний вечер ставшие от волнения влажными и холодными. Придвигаю ближе огарок.
«…Великие говорили, что жизнь человека подобна бесконечной винтовой лестнице, одним концом уходящей вверх, туда, где парят лишь орлы, другим же — глубоко под землю, в темные, мрачные глубины. Никто, кроме Четырех, не знает, как высоко может подняться каждый из нас, как низко пасть. Одни и те же истертые ступени ложатся под ноги твои, и тех, кто шел перед тобой, и тех, кто пойдет следом. Знай, читающий сейчас эти строки: сегодня ты встал на очень важную ступень. Еще один шаг — шаг длиной десять дней — и врата Цитадели вновь откроются перед тобой. Но никто, кроме Четырех, не знает, кто шагнет из них в мир: мой брат по Величайшему во всех Четырех Пределах Ордену, или неудачник, удел которого — лишь горькие, несбыточные мечты…
И не говори, что коротки дни, крепки стены Цитадели, нерушимы клятвы и нестираемы священные знаки, отметившие твое лицо. Благи в вечности Четыре, создавшие Всё, и заключившие его в Пределы, всё видят Они и не допустят недопустимого. Посему молись, Послушник, дабы сочли Они тебя достойным великой чести служить Им, носить алые одежды Ордена и священные знаки его; проси их в эту ночь очистить разум твой, укрепить волю твою, дать тебе право слышать Их, понимать Их и исполнять волю Их во славу Их, ибо нет для смертного стези почетнее, как нет и труднее…»
Горячим воском плачет в темноте кельи огарок свечи, чуть слышно потрескивает в тишине фитиль, пожираемый огнем. Вьются по древнему пергаменту буквы, плетя кружево истории. Кружево истории. Кружево легенды.
«…И было лишь Великое Ничто, коему нет ни имени, ни предела. И настал день, когда Четыре, что всегда были и всегда будут, отделили от него бесконечно малую часть, чтобы создать Всё. А создав, в бесконечной мудрости и благости Своей заключили его в Пределы по числу Своему. И назвали Имена, Законы и Границы. И нет в Пределах того, что бы не подчинилось Им и не прославило Их.
И повелели Четыре, чтобы в каждом из Пределов селились люди — возлюбленные чада Их, и каждый из Пределов в милости Своей наделили особым искусством в одном из главных занятий, во всех прочих — равным. Получил Предел Северный Битву, а Южный — Музыку, Предел Западный — Мудрость, а Восточный — Процветание.
Дабы не случилось так, чтобы завладел один из Пределов всеми искусствами сразу, не подчинил себе
