Но никому из черноусых и белозубых не пришло в голову наплевать на капудана и султана, выхватить Аннушку из кареты и умчать её на добром скакуне далеко-далеко... И дети у них были бы красивые- красивые, и было бы их много-много...
Таких мыслей девушка стыдилась, поскольку опрометчиво поклялась себе всю жизнь хранить верность погибшему Луке. Но ведь в серале, он же гарем, султан рано или поздно доберётся до неё! И даже скорей рано, чем поздно! Прежние-то жены ему, чай, надоели! Где же тут соблюдёшь верность! Разве что султан — капудану ровесник...
...Однажды леса в окошке кончились и началась степь. Аннушка поняла, что карета миновала ерусланские рубежи.
Если бы бедная девушка поменьше спала и грезила, отравленная дурманом, она бы непременно и ещё давно заметила на дороге странную троицу, состоявшую из простоволосой замарашки в некогда нарядном сарафане, бродячего богодула и маленького арапа. И, возможно, поразилась бы сходству замарашки с собой...
Только она не заметила, потому что старый капудан усыплял её не одним дурманным зельем, но ещё и своими стихами — посвященными, правда, совсем другой девушке из капудановой юности:
Широка нам родная страна,
Нафига,
И в длину непомерно длинна,
Нафига,
Но другой я такой, к сожаленью, не знаю.
А хотелось бы знать — где она,
Нафига?
По Еруслании они ехали без приключений — царская грамота не велела чинить препятствий посланнику и его свите, а разбойники, конечно, с янычарами связываться боялись.
А за пределами Ерусланскими это везение внезапно кончилось. Аннушка сразу это поняла, услыхав боевой клич белозубых Мамедов и Ахмедов:
— Имам баялды!
ГЛАВА 41
Вопреки ожиданиям, никакой мужицкой засады перед выходом из пещеры не было.
— Так вся деревня по вам тризну справляет, — сказал Ничевок. — Даже обо мне не вспомнили — как я там, жив ли, здоров ли, не пожран ли Змеем вместо пищи... Родители называются... Сами посудите, чему они меня выучить могут? Неужели вы меня им вернёте?
— Потребуют — и вернём, — сказал Радищев.
— Да ведь с нашим дедулечкой никто нам дорогу не загородит!
В самом деле, синьор Джанфранко являл собой зрелище не для деревенских глаз.
Глазастую корчагу благородный безглавец держал на сгибе левой руки как рыцарский шлем, но шёл уверенно, размахивая посохом. Лука крепко надеялся, что посох не простой, а волшебный. Окровавленные одежды синьора развевались на утреннем ветру.
— Не будет ли присутствие чародея нарушением договора? — обеспокоился Тиритомба.
— Не-ет, — неуверенно сказал Лука. — Там ведь ясно написано — никакой вооружённой охраны. То есть живых людей. А про безголовых там ничего не написано.
— Вдруг они богодула задержали? — понадеялся Ничевок. — Тогда дедуля голову себе живо наладит! Он у нас такой! Военный!
— Сомнительно, чтобы они его задержали, — вздохнул Лука, вспоминая волос, рассечённый вдоль.
Когда они вошли в деревню, сразу же стало ясно, что богодула не задержали. Да что там богодула — мимо жителей Большой Змеевки сейчас могла пройти целая армия со скрипом обозных телег и бряканьем доспехов.
— С вечера сидят, — определил малец.
Тризну справляли на славу — лучшей себе путники и пожелать не могли. Столы вытащили прямо на улицу. Многие спали под лавками. Синьор Джанфранко ударом посоха смёл с дороги и без того уже разломанные гусли.
Неспящие и без всяких гуслей продолжали, петь, и песня была всем знакомая:
Как рано пташечки запели -
Уж наступил прощанья час.
Пока их кошечки не съели,
Всё песня дивная лилась...
Песню вёл кузнец Челобан густым свои басом. Стойкая Челобаниха вторила мужу визгливо и не в лад. Головы свои супруги подперли руками, чтобы не уронить в бражные лужи на столешнице.
Единственный мутный глаз кузнеца внезапно остановился на сыне в необыкновенных портках. Песня прекратилась.
— Ты это куда, щенок, намылился? — прохрипел сельский циклоп.
— А от вас подальше! — выкрикнул Ничевок. — Не хочу в деревне вашей оставаться! Вы и так мне всю жизнь заели!
И тотчас получил пару подзатыльников — от сироты Луки и от сироты Тиритомбы за непочтение к живым родителям.
— Я на большие дела ухожу! — не унимался малец. — Меня вот дедушка увнучил!
И показал на синьора Джанфранко.
Кузнец, кузнечиха и прочие застольники, узрев безглавца, и свои головы на всякий случай попрятали под стол.
— Я же говорил, — снисходительно сказал Ничевок. — Дедуля нас прикроет. А ты, батя, тоже хорош — может, сына на лютую смерть уводят! Судите сами, Анна Лукинична, каковы здешние нравы!
Лука и поэт переглянулись.
— Пусть идёт, — решительно сказал арап. — Мы его образуем. А кем он тут вырастет — разбойником?
Дедуля меж тем подавал посохом поторапливающие знаки.
— Я только в избу забегу — надо своё добро забрать, — сказал Ничевок. — Не им же оставлять!
— Какое добро? — изумился Лука.
— Как какое? А бабки? А свистульки? Наши огольцы их мигом растащат!
— Растёт человек, — сказал арап. — Прямо на глазах его наши науки питают! Чудак, зачем тебе бабки да свистульки? Право, мне нравится это простодушие! Разве в Сорбонне играют в бабки?
— А разве я в вашу Сорбонну собираюсь? — спросил малец. — Была охота! Это пусть дедуля решает — Сорбонна там или что... А ты лучше, арап, моей сеструхой займись — вон она валяется! Вся чужая! Черныша родит — над ней вся деревня смеяться будет, а маманя косы повыдергает! Отольются ей мои ушки!
— Если собрался идти, то и пошёл! — скомандовал атаман. — Мужчина должен уходить не оглядываясь!
— Много ты в мужчинах понимаешь, — огрызнулся Ничевок, но намерения свои оставил, и они двинулись вослед безглавцу.
— А ещё говорят, что разврат идёт из города, — вздохнул Тиритомба. — Даровой хлеб развращает пейзан почище городских соблазнов...
— Ничего, — сказал Радищев. — Теперь им беспечальной жизни не будет. Проспятся, встанут за сохи, за бороны, хоть и поздновато уже...
— Не пропадут, — подытожил Ничевок.
На большой тракт они выбрались скоро. Дорога была пуста в обе стороны — а видно было
