далеко.
— Где же наши наблюдатели? — встревожился Лука. — Где контрольный пункт?
— Видимо, дон Хавьер и фрау Карла со своими солдатами обогнали нас, пока мы ходили в деревню, — предположил поэт. — И теперь ждут нас где-то впереди...
— Нет, вон сзади телега тащится! — воскликнул глазастый Ничевок.
— Не вижу, — прищурился Тиритомба.
— Все глаза в свои книжки проглядел — вот и не видишь! — поддел его Ничевок, раздосадованный неудавшейся местью сеструхе.
— Постойте, синьор Джанфранко! — воскликнул Радищев.
Но безглавец шёл и шёл вперёд, нагоняя свою пропажу.
— Ничего, поспеют, — сказал малец. — А нам отставать от дедули не след. Кто мы без него? Овцы без пастуха!
И они потащились за шустрым синьором Джанфранко да Чертальдо и поспевали с большим трудом: видно, мёртвые не знают ни возраста, ни усталости.
Дорога шла по холмам, кое-где украшенным лесными островами. Ни домика, ни строения... Солнце печёт...
— Не могу больше! — выдохнул Тиритомба возле могучего придорожного дуба. — Объявляй привал, атаман!
— Тоже мне, атаман, — скривился Ничевок. — А почему ты, арап, девке подчиняешься? Ты вон дедушке моему подчиняйся, он и без головы вас двоих стоит... Деда, деда, я устал! У меня босые ноженьки болят! Мне головку напекло! Я есть хочу!
Жалобному голосу ребёнка синьор Джанфранко всё-таки внял и остановился прямо под дубом, хотя и с трудом: мёртвые ноги то и дело нудили его к движению вперёд.
— Тело само за головой стремится, — догадался Лука.
Безглавец прислонился всем телом к дубовому стволу, бросил посох и стал делать свободной рукой опоясывающие движения. Ноги у него при этом ходили из стороны в сторону.
— Привязать себя просит, — снова догадался Лука. — А есть ли у нас верёвка?
— Тюрбан размотаю, — сказал Тиритомба. — Надеюсь, с арапчонка спрос не велик.
С этими словами он стащил тюрбан с головы и показал миру свои многочисленные косички, чем привёл Ничевока в совершенный восторг.
Лука и арап размотали тюрбан — полотнище получилось изрядное.
— Не глупы басурмане, — сказал поэт. — Полезная вещь в дороге.
Они бережно привязали ходячего покойника к дубу, а корчагу с глазами осторожно положили на травку. Привязали с умом, на ту сторону дерева, что глядела на холмы — зачем зря пугать прохожих- проезжих?
Управившись с безглавцем, Лука со стоном снял со спины золотой мешок и тоже повалился на траву.
— Если бы я стал царём, — жалобно сказал атаман, — я бы такой особый указ издал, чтобы девушкам не таскать тяжестей, а то рожать не будут...
Ничевок фыркнул:
— Нечего вашу сестру поважать! Да и как бы ты стала царём — разве что царицей...
Сарафан Луки задрался много выше колен, но сил его одёргивать не было.
«Хорошо, что я в обмороки не падаю, как прочие девки, — подумал он. — А то мужикам соблазн... Крепкая у меня Аннушка... Куда же её везут? Что за дед басурманский? Не поглядеть ли в зеркальце?»
— Вы за дорогой-то присматривайте, не спите, — распорядился он. — Что там за телега катит?
— С тобой уснёшь, — проворчал поэт и с трудом отвернулся от вольно раскинувшейся красавицы.
— Журавушку прикрой, — посоветовал Ничевок. — А то первый же прохожий тебе ка-ак...
Лука мысленно дал ему подзатыльник и всё-таки достал зеркальце.
ГЛАВА 42
Старый капудан по-молодому выскочил из кареты и гортанными криками подбадривал своих воинов.
Аннушка в ужасе задернула занавеску.
Каковы воины есть янычары, она много слышала и крепко надеялась, что здешние разбойники противу них не выстоят.
Но, к изумлению её, звона сабель вовсе не было слышно. Вместо этого стали раздаваться вопли ужаса, дикое ржание коней, одинокий выстрел и какой-то непонятный шорох.
Пленница забилась в самый угол и сжалась в комок: вот сейчас дверца откроется и заглянет в неё чумазая рожа с кинжалом в зубах...
Она долго пребывала в таком ожидании, но слышала только шорох и обоняла некий знакомый, но вовсе не уместный здесь запах.
Наконец и шорох прекратился.
Аннушка отдёрнула занавеску.
Карета стояла посреди поляны, а на траве валялись в самых разнообразных позах кони и люди.
«Будь что будет», — решила девушка, содрала с головы ненавистную чадру, встала и пинком растворила дверцу.
Солнце находилось прямо над головой, означая полдень. Тишина стояла такая, что хоть топор вешай.
Аннушка, вырастая в деревне, всякое повидала: и сражения деревенских героев стенка на стенку, и совместное наказание конокрадов, и братский раздел имущества, и супружеские размолвки с применением вожжей и скалок. Так что крови она не боялась.
Да ведь никакой крови и не было.
Отважные всадники в ярких красных безрукавках и таких же шальварах лежали тут и там на траве, как и добрые их кони. Лица у янычар были белые-белые, словно все Ахмеды и Мамеды целую зиму пролежали под снегом и вытаяли только по весне. И были эти лица искажены непомерным страхом.
Спокойным выглядел только капудан-паша. В одной руке он сжимал кривой нож, в другой пистоль. Но и его жёлтый морщинистый лик побелел и даже вроде помолодел.
Аннушка бросилась к старику — привязалась она за дорогу к заботливому похитителю почти как к родному. Она тормошила старика, даже хлестала его по щекам, как привыкла приводить в чувство пьяного батюшку.
Но щёки посланника были холодны.
Аннушка, всё ещё не оставляя надежды, разорвала на груди старика рубаху, чтобы растормошить остановившееся сердце, — от старух она знала, что таким образом иногда удаётся воротить человека оттуда, откуда обычно не возвращаются, — и сама едва не сомлела, закусив губу.
Щуплая безволосая грудь капудан-паши покрыта была множеством крошечных красноватых точек.
— Он ведь старый, — вслух сказала Аннушка и в странной какой-то надежде бросилась к ближайшему янычару.
Тому и молодость не помогла. Под рубахой он тоже был весь в уязвлениях, а дальше уж она и глядеть не стала.
Ни в одном из её пленителей не было ни капли крови. Только на белоснежных рубахах тут и там проступали красные пятна.
Аннушка встала и огляделась. Никого. И даже листья на придорожных кустах и деревьях не шевелились, и птицы не пели.
Да, она, конечно, хотела, чтобы её освободил кто-нибудь — но не такой же ценой!
— Теперь твой черёд! — сказал позади кто-то. Голос был какой-то глухой, как из-под одеяла или даже
