— В самом деле, — опомнился маэстро. — Еда сейчас будет... Говорят, сова была раньше дочерью кухаря. Мы знаем, откуда растут ноги, но не знаем, куда они нас приведут... Скорее всего туда же... Котёл кипит, и я угощу вас настоящими болонскими макарони! Правда, местное вино может вас разочаровать...
— Я не пью! — поспешно выкрикнул атаман.
— Нам больше останется, — улыбнулся Ничевок.
— Бамбино бене, — погладил его по колтунам Джанфранко и направился к печке, где и вправду что-то булькало.
— А бедный богоискатель будет лишь воздуся вдыхать! — раздался у входа голос брата Амвония.
— Он не должен ничего знать про сумку! — ещё раз предупредил поэта Лука. — Так надёжнее... Да ты входи, смиренный брат, присаживайся...
Невдолге появились и макарони, и подливка к ним, и поместительная корчага, издававшая умопомрачительный запах, вмиг перебивший всякую вонь.
А вот мытьём посуды маэстро себя не утруждал.
— Не дерьмо же там было! — утешил спутников Ничевок и живо наполнил свою миску, потом потянулся к корчаге...
— Детям не положено! — рявкнул (вернее — взвизгнул) атаман и шлёпнул Кузнецова сына по руке.
— У нас в Чертальдо, — сказал маэстро, — дети пьют вино сызмальства, а сколько славных сыновей дал миру наш городок! Один Бокаччо чего стоит, не говоря уже обо мне. Хотя здешние напитки — да, крепковаты...
— Ну, со знакомством! — воскликнул брат Амвоний и поднял кружку. Его словно бы и не удивило отсутствие в пещере Змея, да оно и понятно: много странствовал, много видел...
Крепковат оказался напиток не только для мальца, но и для поэта с богодулом. К тому же и сам маэстро раскраснелся, развеселился..,
«Вернулся в разум!» — обрадовался было Лука. Но не тут-то было.
Джанфранко да Чертальдо поставил кружку и в ужасе воззрился на свои руки.
— Говорят, сова была дочерью киллера, — сказал он. — Ах ты, проклятое пятно! Но кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови!
— А ты выпей ещё, деда! — посоветовал Ничевок. — Глядишь, в голове и прояснится...
Они выпили ещё (а Лука себя тягостно блюл и даже кружку перевернул, утешаясь незнакомой, но вкусной едой) и начали нести обычный застольный вздор, приводить который здесь неуместно. Ничевок охотно делился подробностями личной жизни обитателей Большой Змеевки, богодул спьяну вспомнил всякие застольные присловья, а Радищев совершенно осоловел от еды. Тиритомба же воскликнул:
— Друзья! Тяготы дальней дороги возбудили мой пиитический дар, и я сложил новую басню!
— Сложил — так читай! — потребовал атаман. Тиритомба вскочил на лавку и простёр правую руку к потолку.
— Работа и Дурак! — объявил он. — Басня.
Однажды Дурака Работа полюбила
И всё ей сделалось немило.
Не ест, не спит, глазами дико водит
И говорит примерно так:
'Ах, миленькой Дурак!
Со мною вот что происходит:
Никто меня не производит!
И молча гибнуть я должна,
Хотя бываю и опасна, и трудна.
А ты хоть и Дурак, но сильный, смелый!
В объеме полном ты меня тотчас проделай!
Определённую меня ты проведи -
И отдыхать иди!'
'И, матушка, напрасны упованья! -
Дурак в ответ.
— Тебя производить охоты нет,
А тако ж и желанья!
Какой в тебе, признайся, толк?
Ведь ты не волк!
В лесную не сбежишь дубраву,
А я спокойно отдохну на славу.
К тому же я сказать посмею,
Что всякий день и так тебя имею.
Предпочитаю не пахати в поле,
Но зажигати на танцполе.
А лучше бы тебе, уверен в том,
Совокупиться с Творческим Трудом,
Зане ваш плод любезен станет людям.
И боле говорить не будем!'
Ушла Работа в скорби и печали...
Вы, умники, её не повстречали?
После общего молчания Лука осторожно сказал:
— Я вроде бы уже слышал подобную басню, только не про Работу и Дурака...
— Дубина вместо критика! — оборвал его вдохновенный арап и сел на лавку. — Не у чужих людей ворую — у себя, любимого!
— Да вы поэт, батенька, и поэт истинный! — дошло наконец до маэстро.
— Хорошая песня, — зевнул осоловелый малец. — Одна правда в ней...
Восхищённый богодул закатил глаза и захлопал в ладоши.
А Джанфранко да Чертальдо встал и подошёл к арапу.
— Говорят, что сова была дочерью Феба, — сказал он. — Вымой руки. Надень ночное платье. Почему ты такой бледный?
Тиритомба оторопел и схватился за лицо, словно надеясь нащупать на нём бледность.
— До сих пор не могу понять, что это за земля Испания, — бормотал спятивший маэстро. — Народные обычаи и этикеты двора совершенно необыкновенны...
— Синьор Джанфранко, — нежно сказал атаман. — Вы не в Испании, каковой, кстати сказать, ныне и не существует. Вы среди друзей. Успокойтесь...
Но учёный не желал успокаиваться:
— Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею...
— Да и мы ничего не имеем! — успокаивал его воркованием Радищев. — — Вот мы сейчас ляжем спатеньки, а утречком встанем здоровые-здоровые... Разумные-разумные...
И легко вздёрнул старого за локотки.
Джанфранко да Чертальдо покорно позволил довести себя до лежанки, но и там продолжал нести околесицу:
— Я вице-король Индии! Отдайте мне любимого слона! Говорят, сова была дочерью абрека...
— А всё вирши твои! — злобно бросил атаман поэту. — Они и нормального-то человека могут в безрассудство вогнать...
— Вам, бабам, лишь бы виноватого найти! — парировал поэт.
Странникам пришлось улечься кто где: малорослые Ничевок и Тиритомба устроились на лавках, Лука с
