Трясущийся хозяин, толстый Джакопо, тотчас оказался возле них. Через руку у него была переброшена грязная салфетка.
— Вальполичеллы! Много! — решившись, выкрикнул Макиавелли.
Для него-то эта вылазка была едва ли не первой. Ведь большую часть своей незаконно долгой жизни он провёл в прихожей, вечно готовый очутиться в опочивальне Хозяина по первому зову. Обычно там он пребывал в состоянии полудрёмы, но толком выспаться ни разу не удалось. Да и питаться приходилось урывками. Всё-таки эти Борджа ничего и никому не забывают. Не забывал и Чезаре того, как вероломный Макиавелли некогда заявил с великой наглостью на заседании флорентийской синьории, что поддерживать воинственного папиного сына не стоит: это-де «отработанный материал». Так и заявил, разве что на пол не сплюнул.
— И пару каплунов, — добавил дон Мигель Коррельо. Он чувствовал себя получше: всё-таки немало странствовал вдали от Вечного Города и неумолимого владыки.
Мгновенно появились и кувшин, и кубки, и тарелки с зеленью и сыром.
Синьор камерарий жадно, точно басурманин в пустыне, припал к кувшину. Микелотто наблюдал за ним с неудовольствием.
— Слюней не напусти, — проворчал он. Макиавелли поставил кувшин и отдышался.
— Как вы думаете, Микелотто, Хозяин может нас здесь услышать? — шёпотом спросил он.
Микелотто махнул рукой. Лапа у него была грязная, с чёрными ногтями. Каждое утро он подавал Хозяину тазик для умывания, а сам о чистоте как-то забывал.
— Он может услышать нас где угодно, — сказал телохранитель. — Только ему сейчас не до этого. Ему привезли из Нидерландов какую-то особенно мощную линзу, и он теперь наблюдает падение нравов среди сверчков. Хозяин стал любознателен, как Леонардо: тот вечно забывал поесть и выпить, препарируя своих птичек и яшерок. Эта ваша идея со стёклышками была весьма удачной.
— У меня все идеи весьма удачные. Они останутся в веках, — гордо сказал флорентийский секретарь, но уже погромче. — Боюсь, Хозяин даже не заметил неурочного ливня.
— Вот и я боюсь, — Микелотто наполнил свой кубок, а потом, поколебавшись, и кубок сокувшинника. — Я всю жизнь боюсь...
— Довольно долгую жизнь, — заметил Макиавелли и стянул с головы чёрную шапочку. Лысина была мокрой, а кубок в руке дрожал.
— Тем обиднее будет её потерять... За жизнь! — провозгласил дон Мигель и выпил залпом.
Некоторое время они жевали сыр и травку.
— В конце концов, он же ваш кузен... — промолвил Макиавелли. — Вернее — вы его кузен...
— Да, — вздохнул Микелотто. — Но он не расправился со мной отнюдь не по причине кровных уз. Просто ему нужны настоящие, прежние, люди.
— Он быстро воспитает новых, — вздохнул Макиавелли. — Непостижимо верных...
— И непостижимо глупых, — добавил дон Мигель. Шрам на его лице, заработанный в невероятно далёком детстве, побагровел. — Господи, — еле слышно сказал он, но в траттории было так тихо, что слово это показалось флорентийскому секретарю громом небесным, — как мне надоели эти куклы, мнящие себя людьми...
— Да они уже почти люди, — откликнулся Макиавелли. — По сравнению с тем, что было в самом начале.
Рыцарь клинка и пинка невесело хохотнул.
— Да уж, намаялись мы...
— Ну, маялся-то главным образом почтенный Джанфранко, — возразил синьор Николо. — Я прекрасно помню тот день, когда солнце и луна едва не столкнулись прямо у нас над головами.
— Но всё-таки не столкнулись: мерзавец знал своё дело. Ему не хватило уверенности в себе. Прямо как в том анекдоте про хирурга-корсиканца: «А-а, опять нисего не полусяется!» Ну, потерпел бы Хозяин ещё немножко... Да Хозяин его, кстати, и не торопил... Чего-чего, а времени-то было навалом. Его и сейчас навалом.
— А толку? Ведь ученейший подлец избавился от всех соперников во всех видах искусств. Клянусь Вакхом! — воскликнул бывший дипломат и в подкрепление клятвы опять присосался к кувшину, минуя кубок. — Второго такого завистника не было в нашей истории!
— В прежней истории, — уточнил Микелот-то. — Любопытно было бы узнать, как там у них, на самом деле, всё устроилось...
— А вот мне не любопытно, — сказал Макиавелли. — Это прошлогодний снег. И даже не прошлогодний. Возврата нет, как не было его и в самом начале. Там мы уже давным-давно умерли и стали добычей хронистов. Ну, меня-то, разумеется, помнят...
— Ну конечно, — развёл руками убийца. — Тамошние правители, поди, вашу книжонку под подушкой держат и прямо с утра, не опохмелившись, листают: «Посоветуемся-ка с Макиавелли!» Э, кувшин-то пустой! Джакопо! Почему у тебя такие маленькие кувшины?
— Это чтобы почаще оказывать вам внимание, почтеннейшие синьоры! — нашёлся мгновенно возникший трактирщик, но в каждой руке его уже было по полной посудине.
— Уши ему проткнуть, что ли? — тоскливо сказал Микелотто.
— Это мой человек, и докладывать он будет только мне! — гордо сказал флорентийский секретарь.
Микелотто заржал от души, обнажая кривые и жёлтые зубы.
— Человек! Се человек! Ну вы и скажете, синьор Николо!
— А что? Он-то родился от отца с матерью, как мы. И ещё неизвестно, какие мысли бродят в его кучерявой башке. Римляне испокон веку были вечные бунтовщики и заговорщики. Ещё со времён Цезаря — того, настоящего...
И синьор Николо заткнулся.
— А наш, стало быть, не настоящий? — усмехнулся убийца. — Может быть, Цезарь Второй?
— Первый! — страшным голосом выкрикнул Макиавелли. — Самый Первый и единственный!
Он даже оглядел пустой зал — все ли слышали?
— Успокойтесь, дорогой. И отчего это все флорентийцы такие трусы?
От оскорбления камерарий пришёл в себя.
— Грех вам так говорить, Микелотто...
— Грех? — дон Мигель опять разразился хохотом. — Что есть грех? Ну-ка, ну-ка? Может, вы зададите этот вопрос нашим кардиналам и епископам? Нашим э-э... дьяволословам?
— Не пытайтесь подловить меня. В конце концов, Мигель, ваши шуточки мне надоели. С кем ещё мы можем поговорить по душам, как не друг с другом?
— По душам... Вы уверены, что она у вас есть, душа-то? Может, вы и крестик на груди сохранили?
— Я сохранил свой блестящий ум, — высокомерно сказал Макиавелли. — И не надо оскорблять флорентийцев. Мы не раз ставили всю Италию на уши. Просто так получилось...
— Это потому, что вы слишком много внимания уделяли всяким побрякушкам, картинкам, статуям... Да вы же резали друг дружку, споря, где стоять мраморному Давиду! Тоже проблема!
— Кстати, он стоит именно там, где указала моя партия.
— Только вот фигового листка он лишён, — мрачно сказал Микелотто.
— Мы все много чего лишились, — вздохнул флорентиец. — Фиговый листок был отброшен заодно со всем лицемерием и ханжеством. Ожидался невиданный расцвет искусств и ремёсел...
— И где же он? Ремёсла — да, расцвели, зато все художники сегодня — не более чем ремесленники... Взять хотя бы этот кубок... Просто жестянка с убогим орнаментом...
— Да вы знаток, Микелотто, как я погляжу! Вы новый Петроний! Новый Джорджо Вазари! Грызите вашего каплуна и не касайтесь возвышенного своими жирными пальцами!
— Хорошо сказано, — заметил убийца и невнятно, по причине набитого рта, добавил: — Да, я не новый Петроний. Я даже не второй синьор Вазари. Но и мне, грубому вояке, ясно, что нет и не будет отныне ни Леонардо, ни Буонаротти, ни Рафаэля, ни Бенвенуто. Бедняга-ювелир ускользнул из моих лап и где-то сгинул...
— Не он один, — напомнил Макиавелли. — А ваша кузина Лукреция? А ваш вечный соперник Лоренцо
