— А ты не понял?
— Не понял... — заморгал поэт.
— Мир держится волей Кесаря. Синьор Джанфранко — всего лишь подрядчик, к тому же не слишком удачливый...
— Не срами дедушку! — возмутился Ничевок. — Вы, дураки, дрыхли, а я ещё с ним разговаривал, он мне много чего рассказал...
— И чего же он тебе рассказал, обглодыш?
— Это наше дело! — гордо отвечал Ничевок. — Раз обглодыш — значит, нечего и спрашивать... Эй, смотрите, дедушка тревожится!
Атаман и арап головы повернули к дубу. Ветви могучего древа тряслись, как под большим ветром. Безглавец дёргался, стараясь освободиться.
— Сейчас пойдём, деда! Я их палкой подыму! — малец побежал к своему покровителю.
— В самом деле, идти надо, — сказал атаман и на всякий случай ещё поглядел в зеркальце.
— Зачем идти, друг мой? Подождём ту телегу — быть может, добрый поселянин согласится подвезти нас хотя бы до ближайшего контрольного пункта...
— Подождём, — кивнул Радищев. — Только не нравится мне всё это.
— Что именно?
— Да всё. И ливень этот неурочный с ясного неба... Ты хоть раз в жизни видел такое?
— Не видел, ну и что? Я много, чего не видел, а оно есть...
— Знаешь что? — сказал атаман. — Я всё-таки гляну напоследок, что там Кесарь поделывает. Он-то первый должен заметить, что в мире ка-
И обратился к зеркальцу:
— О любезное зерцало! Не покажешь ли нам Кесаря Римского?
Зеркальце замутилось, прояснилось, и в нём обнаружился искомый Кесарь. Лука даже невольно, по- девичьи, залюбовался зиждителем мира: о таких ненаглядных зеленоглазых дролечках всякая мечтает — хоть деревенская дурочка, хоть блистательная фрейлина...
Зеленоглазый дролечка Римский сидел за длинным столом. Перед ним на особой подставке стояло большое, с тарелку, увеличительное стекло, как бы выломанное из очков гиганта. Стекло, судя по устройству подставки, могло вращаться в раме. Чуть подальше стоял плоский короб, в котором бегали два ёжика.
Кесарь смотрел не в стекло и не на ёжиков, а на собственные руки с вывернутыми вверх ладонями. Руками он делал какие-то таинственные движения, словно бы переливал нечто из чаши в чашу...
— Колдует... — прошептал Лука. — Ну, сейчас он нам наворожит...
— Да, он пронзает мыслию само мироздание и решает, где отныне располагаться небесному своду: сверху или снизу! — догадался Тиритомба, заглядывая в зерцало через атаманово белое плечико.
— А вот и нет, а вот и нет! — торжествующе заорал оголец Ничевок. — Эх вы! Просто дядька сидит и от большого ума соображает, как это ёжики плодятся: и так колко, и так колко!
На такую трактовку зерцало, видимо, обиделось и вновь помутнело, а Ничевок был удостоен новой затрещины.
— Всё испортит! — возмутился Лука. — Налаживай теперь!
— А чего там налаживать, — махнул рукой малец, словно бы и не заметивший затрещины. — Зеркальце надо не за пазухой держать, а на солнышке, только и всего. Его солнышко кормит...
— Тебе-то откуда знать? — насторожился Лука.
— Да уж знаю! — приосанился Ничевок.
— Какой сообразительный! — сказал поэт. — Всё ему ведомо. Видно, не зря его маэстро приметил и приголубил. Я всегда верил в творческие силы простого народа... Синьор Джанфранко, полагаю, ведёт его точнёхонько в Сорбонну!
— Тогда нам не по пути, — вздохнул Радищев. — Чего мы в Париже не видели? Точно ли там живёт тот рыцарь, что похитил Аннушку? И отчего у него борода посинела?
— Так ведь про то нам и писал безглавый гений: Барба Адзурра! — вспомнил арап. — У рыцаря сего якобы какой-то ключ имеется...
Но не успели друзья осмыслить и обсудить этот вопрос: телега, влекомая клячей, приблизилась настолько, что стало возможно разглядеть и седоков.
Лука нежно и томно застонал в бессильном бешенстве.
В телеге тряслись осточертевшие панычи-предатели, нунции-легаты.
— Да когда же вы кончитесь! — плюнул атаман.
Кляча с видимым облегчением встала.
Панычи приподнялись со своего соломенного одра страданий и громко закричали:
— Пани Анна! Наконец-то! Пан Тиритомба! Как мы рады, что вы живы!
— А уж как мы-то рады. — проворчал арап. — Узнали, сволочи. Не хотел поэт рубить вас на строфы, да, видно, придётся...
— Цо то за сличный хлопец с паньством? — живо заинтересовался Яцек Тремба.
Недашковский же скривился в припадке жгучей ревности.
Но сличный хлопец глядел вовсе не на панычей.
— Вы что с лошадью сделали, изверги? — заорал он. — Вы её кормили или сами всё её сено сожрали?
С этими словами Ничевок подбежал к телеге и принялся распрягать клячу.
— Нечего, ничего, маленькая, — приговаривал малец. — Вон травка-то нынче какая после дождичка сочная!
— Не касайся до коня, лайдак! — вскричал Недашковский.
Ничевок освободил клячу и хлопнул её по крупу ладонью. Кляча тут же отбежала от телеги, нашла подходящее место и жадно стала собирать губами зелёные стебли.
— Что вы здесь потеряли? — хрипло сказал атаман. — Где все остальные? Где фрау Карла, где дон Хавьер, где солдаты? Где контрольный пункт, который должен быть тут, возле дуба?
— Катастрофа, ясна пани! — сказал Тремба. — Все сошли с ума. Они далеко впереди — ловят Лоренцо Берья. Запрещённые легенды — то чистая правда.
— Какой Лоренцо? — спросил ошеломлённый арап. — Ведь он всего лишь плод поэтического воображения!
— О, если бы так! — Недашковский даже руки вскинул к небу. — Тот дурной монах, что сопровождал вас, и есть Лоренцо Берья! А ведь владыка наш полагал его давно умершим!
— Ну-ка, ну-ка, — сказал Радищев. — Девушка я деревенская, хоть и знатного роду, премудростей ваших не превосходила. Выкладывайте всё, что знаете, не то сейчас прикажу верным моим пажам вас высечь!
Панычи задрожали так, что даже телега затряслась.
— Не надо, проше пани! Всё скажем!
— Слушаю, — атаман высокомерно вздёрнул свою изящную гордую головку.
— Пани Анна... — вкрадчиво начал Тремба.
— Встать! — внезапно даже для себя воскликнул поэт. — Вы с прекрасной дамой разговариваете! Развалились тут у меня!
Панычи вмиг забыли про свои болезни, скатились с телеги и на всякий случай попадали в ноги Луке, норовя при этом облобызать подол сарафана.
— Пани Анна, — всё так же вкрадчиво сказал Тремба. — То не паж с вами и вовсе не мальчик.
То разбойник Тиритомба — правая рука трусливого и подлого атамана Луки Радищева, которого мы вывели на чистую воду. И увязался он за вами лишь с целью грабежа, а возможно, ещё и насилия с убийством. Почитайте-ка его стихи — и вы ужаснётесь! То певец крови и злодеяний!
Лука с трудом переварил оскорбления и жестом остановил паныча.
— Если вы ещё раз, — сказал он, — оскверните своими лживыми устами имя народного заступника, вам не миновать хворостины или чего похуже. Нынче я не в настроении — у меня дни такие тяжёлые. Поэт уже во всём признался мне под пыткой и во всём раскаялся. Вы говорили про дела Кесаря — вот и
