Была в нём и ещё одна заметная особенность. Она состояла в том, что никогда ни одного дела он не умел довести до конца.
3
Окончив в Киеве специализированную школу, я собрался поступать в Московский университет на факультет романо-германской филологии.
Моя мать, умная, очень практичная и крайне властная женщина, не одобряла моего выбора. “У нас в роду все имели нормальные профессии! — говорила она, положив тяжёлую свою руку на стол и хмуря брови. — Военные или инженеры. Чем ты будешь заниматься, окончив эту филологию?”
— Я буду переводчиком, — отвечал я.
— Ты будешь вылизывать чужие тарелки, — говорила она.
Мать работала заведующей крупной торговой базой, и в Киеве, своём родном городе, могла устроить меня куда угодно.
— Почему не в Киеве? — спрашивала она.
— Потому что с тобой я не стану человеком, — отвечал я, приводя её в бешенство.
Мать имела буйный характер, унаследованный от моего деда, сбитого грузовиком.
Дед был родом из Сибири и, как я уже говорил, отличался непомерной физической силой. Первый раз его женили в пятнадцатилетнем возрасте. Он бил жену, и, по-видимому, несколько чаще, чем это было положено, потому что за неё вступались время от времени её родственники. Когда вступались братья — пятнадцатилетний дедушка бил братьев, вступался отец — отца, и так далее, о чём первая жена деда, встречаясь много лет спустя с моей бабушкой, рассказывала с гордостью и умилением.
Однажды, когда матери было лет восемь, а всего в семье было уже пятеро детей, на десятый приблизительно день запоя дед приревновал бабушку, усадил её со всем выводком на кровать, выложил перед собой на табуретки охотничье ружьё и именной пистолет и стал стрелять поверх голов. Он стрелял попеременно из ружья и из пистолета, дырявя над кроватью коврик с изображёнными на нём коричневыми лесными оленями. В перерывах он прочищал шомполом ружейные стволы. Жили они тогда в селе, дома стояли в достаточном удалении друг от друга, и рассчитывать на помощь не приходилось. Нужно было дрожать и ждать. Однако стоило деду на секунду прикрыть отяжелевшие глаза, восьмилетняя девочка, моя будущая мама, схватила с табуретки свинцовый шомпол и обрушила его на голову деда. Деда откачали и на всякий случай связали, а мать с тех пор при одном упоминании, что кто-то в семье запил, вспыхивала чёрными глазами и покрывалась решительной, ненавидящей бледностью.
Такой была моя мама, и никто не знает, сколько отроческих своих сил я потратил на борьбу с её всесокрушающим характером.
4
Как только мать уступила, я вылетел в Москву, хотя разумнее было ехать на поезде. Но и самолёт, казалось мне, летел слишком медленно.
Во Внуково приземлились уже в густых сумерках. Отец меня не встречал, но у меня был его адрес.
Было воскресенье. Стояла страшная жара. Вокруг Москвы горели торфяники. Об этом мне сообщил таксист по дороге к Смоленской набережной.
Поднявшись в лифте на седьмой этаж, я разыскал нужную мне квартиру и на изуродованной взломами, переделками и перекрашиваниями двери увидел свою фамилию. Это было неожиданно и странно, и я не сразу позвонил.
На двери было выцарапано: “Ширяев — 2р.”.
“Ширяев — это я, — прозвучало внутри меня. — А вот кто ты такой?”
Я не видел отца пятнадцать лет, то есть, по сути, не видел его никогда. У нас, конечно же, хранились фотокарточки, на которых улыбался молодой человек, несомненно, любивший фотографироваться. На одной из них этот молодой мужчина сидел в плавках на какой-то скале, и было видно, какое подтянутое и ловкое у него тело.
Я позвонил, и дверь мне открыл кто-то кисло пахнущий, заросший трёхдневной щетиной, с белым дряблым животом, нависающим слегка над мятыми семейными трусами в яркий цветочек.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
У открывшего двери были светло-коричневые, почти жёлтые, глаза и над бледным, довольно высоким лбом — густой и волнистый седеющий чуб.
“И почему у тебя волосы не такие, как у отца!” — вспомнил я маму и её руку, с грубой нежностью сгребающую с моего лба мягкую чёлку.
— Мне нужен Алексей Павлович, — сказал я.
— Андрей? — ответил человек в трусах, спрятав глаза и взглянув на меня снова только после того, как сумел выговорить моё имя.
— Здравствуйте, — сказал я.
И человек начал суетиться.
Я приехал с большим тяжёлым чемоданом и с сумкой, набитой припасами: свёртками, банками и бутылками.
Человек покосился на сумку, из которой выпирали углы и округлости, но, как бы сделав над собой усилие, бросился не к сумке, а к чемодану, с ручки которого свисала на белой верёвочке надорванная багажная картонка. Он выскочил босиком на страшный заплёванный пол смутно освещённой лестничной площадки — весь в острых краях выбитых кафельных плиток. На пальцах босых ног желтели длинные крепкие ногти.
— Идём, идём, — стал напевать он, неловко улыбаясь и втаскивая чемодан внутрь квартиры, в коридоре которой стоял, казавшийся неестественно огромным и сиявший под тусклой лампочкой хромированными деталями, мотоцикл “Иж-Планета-Спорт”.
Что-то очень знакомое было в суетливых жестах встретившего меня человека, и я снова вспомнил мать, которая кричала “не суетись!”, когда на меня находили минуты нерешительности и я делал похожие неловкие движения, и понял, что это и есть мой отец — Ширяев Алексей Павлович.
Отец тащил чемодан по длинному коммунальному коридору, изгибаясь и напрягаясь всем телом, и было ясно, что он намного слабее меня.
5
— А ты здорово пьёшь! — сказал отец, когда мы опрокинули за встречу по полстакана водки.
“Хули нам, красивым бабам!” — чуть было не сказал я, но воздержался.
Комната, в которой мы находились, была такой комнатой, каких я ещё никогда не видел.
Везде была грязь, и везде были книги.
В углу, у распахнутой балконной двери, в которую дышала раскалившаяся, каменно-бензиновая московская ночь, стоял платяной шкаф, старый, жёлтый и облупленный. На нём до потолка громоздились неровные кипы книг. Слева от шкафа, вдоль стены, книги с разноцветными корешками были просто
