Я выскочил из-под простыни, натянул брюки и с болтающимся, незастёгнутым ремнём стал ловить оглушённого стрижа, который заметался по комнате, по-видимому, готовясь подняться в воздух и насмерть разбиться об оконное стекло.
Накинув на него полотенце, я наконец поймал его и взял в руки. Стриж был невероятно горячий, как будто весь состоял из летучего оперённого сердца, у меня тоже колотилось сердце, я почему-то сильно испугался, когда он влетел в форточку, и так мы со стрижом некоторое время словно бы держали друг друга.
Затем я выставил руку — с горячей маленькой птицей в ней — в окно и, выпуская птицу, разжал пальцы с такой внезапной тоской и таким озарением неожиданной и непонятно к чему относящейся любви, что по позвоночнику пробежал как бы сильный ток, и я весь выпрямился и внутренне подтянулся, чтобы лучше соответствовать той непостижимой, далёкой и никому, кроме меня, не слышной музыке, которая вдруг прозвучала.
Я присел на краешек кровати.
Ирина приподнялась на локте, обкрутивши простынёй свою полную и мягкую грудь.
— Как я испугалась, — сказала она, улыбаясь и почему-то со слезами на глазах. — Он, как дьяволёнок, сюда ворвался. Летучий дьяволёнок. И разве стрижи уже не улетели?
“Странно, всё очень странно!” — с каким-то упоением повторял я про себя, думая о том, что прошли уже годы (а это взрослое ощущение прошедших лет было совсем новым, почти никогда ещё не испытанным), и все эти годы я помнил Ирину и вроде бы знал её когда-то, а получается, совсем и не знал, однако теперь вижу, что знал, и знал правильно, точно, но как-то без деталей, не до конца, как будто она была у меня всё это время как отснятая, но непроявленная плёнка, а теперь я её проявил. И многое, многое другое пронеслось в эти мгновения по моим жилам и в моём мозгу — ощущение на теле запылённой, жаркой солдатской гимнастёрки и резь в плече от ребра чёрного и квадратного в сечении танкового пулемёта; реденький приморский лес и медведь, почему-то тоже очень чёрный, уходящий от меня, оглядываясь и блестя жёсткими отшлифованными подушечками своих страшных кривых лап, и моё ощущение тошноты при виде этих чёрных мозолистых подушечек; безумно весёлое лицо Портянского, под крики дерущихся поднимающего меня с пола пивбара, залитого пролитым пивом и усыпанного осколками посуды…
“Всё это я! Это очень странно и это очень хорошо”.
— Ты меня видишь? — спросил я, вглядываясь в близорукие глаза Ирины и делая серьёзное лицо. — И как ты могла рассмотреть такую маленькую птичку?
— Я ещё не совсем слепая, — ответила она. — А может быть, я вообще притворяюсь и очки ношу для притворства? А? Я всё-таки почти шпионка.
Ирина засмеялась. Ей нужно было уже уходить, наваливались сумерки.
Я проводил её на электричку.
…Сюда, в мой домик в Переделкино, мы приехали на такси. Вышли из кафе, сели и поехали. Переезд был закрыт, и мы рассчитались с таксистом у шлагбаума, рядом с той телефонной будкой, из которой я утром звонил на работу Ирине. Мы перешли через пути и дальше шли не наперерез через поле, как обычно ходил я, а немного вокруг, мимо пруда с торчащим посередине из воды огромным тракторным колесом и дикими утками, скользящими по поверхности и пускающими за собой, как маленькие бесшумные катера, расходящиеся струистые следы, переливающиеся под ярким солнцем. Мы остановились возле пруда. На пруд было больно и жарко смотреть. Я осторожно снял с Ирины её золотистые очки и поцеловал её, она ответила мне с какой-то очень сильной и неудержимой тоской…
Теперь, по дороге на электричку, она снова замедлила шаг у этого пруда, с таинственно на этот раз, в сумерках, выглядывающим из воды колесом.
— Я тебя найду, — отважно сказала она. — Вернусь и найду. Ты мне нужен.
19
Проводив Ирину, я вернулся в свой домик, по дороге пугаясь шороха в тёмных кустах и думая о том, что нервы немножко всё-таки сдают — пить надо меньше. Выйдя на освещённую веранду разогреть чайник, я столкнулся с хозяйкой. Старушка оглядела меня как-то наискось, уводя глаза под конец взгляда куда-то под притолоку, вид у неё был гордо-осуждающий. Затем она удалилась смотреть телевизор, громко ворочая изнутри ключами в замке.
У меня ещё оставались четыре бутылки пива. Присев на кровать, я выставил перед собой эти бутылки и задумался, как бы решая, что с ними делать. Очнувшись через некоторое время, я распределил в уме пиво на две равных части: половину на вечер, половину на утро. Затем, оттягивая, как мог, момент вскрытия пивных бутылок, выпил чаю, и мной сразу же овладел зуд чистоплотности — я принялся приводить в порядок комнату, перебирать свои вещи, взялся раскладывать бумаги, и вдруг мне показалось, что нечто смутное и невысказанное, но очень важное теснится у меня внутри, и нужно только сесть и записать.
Я сел, открыл тетрадь — и задумался, точно так же, как и за час до этого перед рядом зелёно- коричневых бутылок. Затем решил записать необыкновенное ощущение горячей испуганной птицы в руке, но вместо этого в тетради, на которую падала моя тень от лампочки, висевшей за спиной, написал вот что.
“Достоевский никогда не говорит “птица”. Всегда “птичка”. Почему это? Птички да птички. Птички и мальчики. Мальчик Карташов. Не просто Карташов, а обязательно мальчик Карташов. Всё равно как город Москва, октябрь месяц, планета Земля.
Что ему дались эти мальчики и эти птички?”
Перечтя это всё, я понял, что голова у меня ещё пьяная, и откупорил пиво.
Наутро вчерашний зуд чистоплотности усилился, я походил на преступника, поспешно убирающего следы своего преступления. До самого обеда, обливаясь нездоровым потом, я стирал, подметал и гладил.
Дни установились солнечные и тёплые, очевидно, последние тёплые дни. Вспомнив, каким тёмно- кирпичным я был прошлым летом, я решил загорать. Так я и провёл следующие дней пять-шесть, загорая, бегая в стареньких полукедах по лесу, попивая кисловатое Бадаевское пиво и борясь с искушением позвонить Ирине.
По прошествии этого оздоровительного периода, в белой рубашке с короткими рукавами, очень свежо лежавшей на загорелой шее и загорелых бицепсах, я направился в институт, где уточнил расписание сессий и экзаменов и даже сдал два зачёта из длинного списка образовавшихся у меня задолженностей. Одиноко бродя по коридорам института и не зная никого из встречавшихся мне студентов, я вспоминал Рому Асланова, Серёжу Деникина и Лизу.
Лиза была где-то здесь, и, если бы я захотел, я мог бы легко её найти, но почему-то не делал этого.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Тысяча способов — 2
