существовала самая тесная и запутанная связь и которое своими внутренностями напоминало скорее разрытую братскую могилу, нежели человеческое жильё.
Не хотелось бы об этом упоминать, но водку можно было купить и не выходя из общежития, у своих же.
Короче, так называемых точек было много.
И вдруг — везде, во всех точках, — вонючий тархун.
Поистине, алкоголизм — это школа мужества…
Стараясь не смотреть на Лизу, я опустился на кровать рядом с Еленой, ощутив прикосновение её родственного, знакомого и понятного тела, и стал откупоривать тархун.
Елена, театрально ухмыляясь, но, как мне показалось, с затаённой болью, отстранившись, поглядела на меня.
— Так вот вы какой, молодой человек! — сказала она.
Я молча посмотрел ей в лицо. Странные и красивые у неё были губы — полные, как бы обиженно выпяченные, но не расквашенные, как это часто бывает, а обведённые вокруг чёткой границей жёсткого канта. Затем я понюхал горлышко открытой бутылки.
— Какую мерзость вы здесь пьёте, — радостно сказал я, думая, не Гамлет ли успел рассказать о моих вчерашних подвигах, смирновской водке и серебристой шубе.
Гамлет взял с холодильника стопочку грязных красных пластмассовых стаканчиков, составленных один в другой, и выбежал на кухню помыть их. Вернувшись, он вытер тряпкой журнальный столик, лаковая поверхность которого была покрыта язвами разных размеров, очертаний и разной глубины, убрал пустые бутылки, чашки, тарелку с засохшим хлебом и тарелку с раздавленными в ней окурками, и расставил на освежённом столике крепенькие красные стаканчики. На стаканчиках висели капельки хлорированной водопроводной воды и внутри были кое-где недомытые тёмные ободки от кофе.
Беленький оживился, сел на кровати.
— Бедная Лиза! — радуясь, сказал он, когда я, разливая зеленоватую крепкую жидкость отвратительнейшего запаха, дошёл до стаканчика сероглазой Лизы.
— Сам ты бедный! — сказала Катя и вспомнила переиначенную строчку из Лермонтова, которой она, будучи в хорошем настроении, поддразнивала Беленького. — Гарун бежал быстрее Вани!
— В гору бежал быстрее Вани, — перекрикивая поднявшийся шум, поправил я.
Елена засмеялась. Я уже не удивлялся тому, что она смеётся подобным шуткам.
— Конечно, в гору! — хихикал Ваня. — С горы бы он меня не догнал.
Я подумал о том, знает ли Елена о Лизе, и ещё многое другое пронеслось у меня в голове. Я постарался не придать этому значения. Пока я был пьян, это казалось довольно легко.
Однако, как получилось, что все собрались здесь вместе, думал я. Звон внутри нарастал.
— Вперёд, — сказал я, поднимая свой стаканчик, в котором сквозь зеленоватую муть настойки неприятно просвечивал тёмный след от кофе.
— Вперёд! — с необыкновенной, тихой решимостью сказала Лиза, качнув остриженной под мальчика русой головой с мягкими негустыми волосами.
Лиза коротко стриглась, чтобы волосы не мешали ей на тренировках. Она была мастером спорта по дзюдо.
Мы выпили, содрогнулись, запили водой из пластмассового кувшина, красного снаружи и молочно- розового, как раковина, — изнутри; и закусили печеньем, поданным Гамлетом.
Гамлет включил кассетный магнитофон. Заиграла какая-то турецкая музыка. “Армяне не должны любить турков”, — подумал я.
— Если хотите кушать, можно пожарить вермишэл, — сказал Гамлет.
— Какую вермишэл! — закричали все.
— Гамлет, откуда у тебя это, — с особенными, так хорошо мне известными, наигранными интонациями светской дамы, заменявшими ей чувство юмора, спросила Елена.
Над головой она держала счёты и, поворачивая их туда-сюда в такт турецкой музыке, щёлкала осыпающимися по прутикам костяшками.
— Есть такой вещь… — начал Гамлет, боготворивший Елену.
— Нет, ты скажи! — она откинулась назад и, опираясь одной рукой о кровать жестом театральной роковой женщины, в другой вертела счёты. — Скажи! Несчастных студентов на них обсчитываешь? На чём зарабатываешь? Признавайся!
В это время я снова разлил — всем, кроме Вани Беленького, который свалился на своё место за спинами и закрыл глаза. У него были короткие веки, и в щёлочки видны были мутно-белые полоски глазных белков.
— Давай их сюда! — сказал я Елене. — Сейчас мы ими и закусим. Что за свинская привычка — вермишэл и вермишэл!.. Гамлет, давай вазу!
Я выпил, не дожидаясь других, с треском и с наслаждением сломал деревянную рамку счётов и выложил костяшки в вазу.
Понимая какой-то своей частью, словно отодвинутой за ненадобностью куда-то далеко-далеко (но всё же не настолько, чтобы оттуда не доносился слабый голосок), понимая, что не стоит делать этого при Лизе, но уже не имея более никакой возможности удерживать рвущийся наружу звон, я зачерпнул горсть тёплых жёлто-чёрных костяшек. Если бы мне в ту секунду дали боевой пистолет, я бы, возможно, пустил себе пулю в лоб, но пистолета не было.
Елена аплодировала своими маленькими крепкими ручками с розовым маникюром, а Катя визжала и, выхватив из-под стола бутылку, готовилась запустить её в стену. Гамлет с боязнью следил за Катей и с восторгом за мной.
Поднеся костяшки ко рту, я почувствовал слетающий с них запах тысяч чужих прикосновений.
Вдруг дверь, дрожа, распахнулась от толчка, и на пороге появился бледный как смерть Кобрин.
9
Я страшно обрадовался появлению Кобрина и затолкал костяшки в рот. Пожевав их немного, я выплюнул все назад в вазу, выразив таким образом как бы протест против обычного способа удовлетворения голода и приглушив немного внутренний звон и жжение.
Гамлет, увидев Кобрина, забеспокоился, словно киплинговская мартышка, к которой пришёл удав Каа, и стал оглядываться на меня и на всех.
Кобрин выглядел плохо. Лицо его осунулось и посерело, от носа к углам рта пошли две большие морщины, волосы были взъерошены, и даже залысины, казалось, сделались больше. То есть выглядел он как раз так, как и следовало выглядеть, чтобы быть к месту в нашей компании.
— Круто вы нарезаете! — сказал он с какой-то мучительной усмешкой.
Кобрин презирал Гамлета и те компании, что у него собирались. Это презрение было своеобразным достоянием Кобрина. Он берёг и лелеял его. Однако он пришёл и знал, что войдёт и будет пить, и это, по- видимому, мучило его.
На несколько мгновений установилась тишина. Играла только турецкая музыка. Все молчали. Елена положила свою ручку мне на плечо и стала меня поглаживать. Лиза, не любившая Кобрина, когда он пил, прямо и серьёзно, без тени боязни, смотрела на него сузившимися зрачками — так, как будто выходила против него на борцовский ковер.
— Заходи, Игорь, — засуетился Гамлет.
— Как поживаешь, Андрей? — не обращая на хозяина внимания, сильно изменённым голосом и растягивая слова, как какой-нибудь узбек, спросил меня Кобрин.
— Классно. А ты? — ответил я, радуясь его приходу, но ничем не выказывая этой радости.
— Как видишь, — сказал он, снова усмехнувшись.
Гамлет подставил ему стул, и он сел — слева от меня и спиной к двери.
Очнулся Ваня.
