Гений местности

подчеркивала бескровные искусанные губы и огромные черные глаза, полные больного сухого блеска. Нельзя сказать, что Полыхаев был каким-нибудь романтическим чудовищем, нет, это был честный человек и он искренне считал, что в его сватовстве нет ничего ужасного. Ведь он брал бесприданницу, сироту, вручал в ее руки свою честь, судьбу и круглое состояние, которое обеспечит ее будущее и после его смерти. В его поступке была своя правда… но сегодня на влюбленного старика накатил особый стих, что-то похожее на стыд и раскаяние охватило его ум при виде печального женского лица, при виде благородной красоты парка и, особенно, одинокой гордой сосны вдали, чей образ невольно настраивал на душевную честность, чья величественная крона говорила о величии и гордости человеческого духа, чья зелень зеленела назло стихиям. А ведь когда-то и он был молод и мечтал о том, что было стыдно вспоминать, о славе… здесь лежит Полыхаев… Красота молодой женщины и царственность пейзажа кровью прихлынули к лицу отставного майора и, остановив Катеньку рукой, он в порыве великодушия спросил о том, что у нее на душе? Катя в ответ расплакалась и все рассказала. Старик был растроган и ее откровенностью, и судьбой несчастных влюбленных, и собственным благородством. Он как бы не помнил сам себя. Он поклялся сделать все для ее счастья и, вернувшись, решительно сказал помертвевшей Анне Дмитриевне, что отказывается от своего предложения из-за нежелания мешать счастью Катерины Лавровны, что решил взять на себя заботы о ее приданом и прочие денежные нужды. Кроме того, он сказал мачехе неприятные слова о том, что, если бы был жив покойник генерал-аншеф Ивин, его приемной дочери не пришлось бы начинать жизнь в нищете и носить заштопанные перчатки; с тем благородный пылающий старик и укатил.

На этом неприятности Анны Дмитриевны не кончились, на следующий вечер прибыл из Петербурга нарочный Петра Васильевича, холодный настойчивый молодой человек, он объявил, что состоит при особе Петра Васильевича секретарем по особым поручениям, сказал, что доставил письмо к барышне Екатерине Ивиной и потребовал немедленного свидания, добавив, что у его патрона появилось подозрение о том, что посланное ранее письмо ей нарочно не передано. Тут же он пояснил о переменах в судьбе Петра Васильевича. К счастью мачехи, падчерица в этот день была нездорова и отошла ко сну раньше обычного. Насилу ей удалось остановить пыл молодого секретаря и убедить его дождаться утра. Поднявшись в кабинет, она взяла себя в руки и мрачно решилась на отчаянное средство — сказать падчерице, что якобы между ними была une liason (связь), и что именно это было настоящей причиной сопротивления браку ее с Охлюстиным. Она знала, что мужчине никогда не оправдаться от такого «самообвинения» женщины…

Ревность к Катеньке сделали Анну Дмитриевну игрушкой в руках самых черных и низменных чувств. Толкнув дверь в спальню падчерицы, которая читала в постели, она с дьявольской убедительностью рассказала эту лживую интригу, страстно смакуя оттенки их грехопадения. В этот темный миг она обладала Петром Васильевичем. Катя не хотела слушать, заткнула уши и упала в обморок. Что-то вроде раскаяния шевельнулось в уязвленном сердце — дав падчерице нюхательную соль, мачеха вышла в судорогах противоречивых чувств: злорадства, стыда и божьего страха. Обычно перед сном она гуляла, даже в ненастный вечер распоряжалась закладывать экипаж и каталась по любимой круговой аллее в нижнем парке, подняв каретное стекло. Так было сделано и в этот раз, экипаж тронулся в тот миг, когда по земле забарабанили первые капли дождя. Над головой проходил край ночной грозы, деревья дружно волновались осенними кронами. Вихри листопада мчались в темноте. Только один дуб не хотел сбросить листву, и по его кроне ходили темные буруны, крутились глубокие воронки. Лошади испуганно всхрапывали при бледных сполохах далеких молний, гром долетал с большим опозданием. Анна Дмитриевна придерживала рукой поднятое стекло и дышала сырой свежестью. Бурление парка, редкие брызги дождя, черное кипение лунных небес, ломаные зигзаги на горизонте — все это было в рифму ее клокочущим чувствам. Внезапно в вышине что-то треснуло, кони понесли и опрокинули экипаж. Форейтор с трудом вытащил госпожу из кареты и понес на руках к дому. Осколки каретного стекла изрезали ей лицо. Лоб, щеки, шея были залиты кровью. А виной всему стала исполинская ветка дуба, которую обломило ветром в тот роковой момент, когда экипаж проезжал мимо, ветку — величиной и весом с небольшое дерево — швырнуло на лошадей, кони понесли, остальное известно.

Ночью же привезли доктора, он вынул из лица несколько больших и мелких осколков.

Случившееся до глубины души потрясло Анну Дмитриевну; уверенная, что ее красоте пришел конец из-за обилия порезов, в мрачном мнении, что сие есть наказание свыше, в состоянии полного поражения, она ранним утром вызвала падчерицу к постели и во всем повинилась.

— Что вы хотите от меня, низкое чудовище?! — воскликнула измученная Катенька.

После этого она уехала с секретарем к Петру Васильевичу в Петербург, и больше они не виделись никогда, до конца жизни…

Брак капитанской внучки с Охлюстиным сложился счастливо, но это уже другая история. Страхи Анны Дмитриевны насчет красоты оказались напрасными. От той роковой ночи на ее лице остались три еле заметных белых отметинки: две около носа и одна на брови. Избавившись от блеска падчерицы, она вскоре вышла замуж за дипломата Льва Труворова и прожила остаток жизни за границей. Умерла вторыми поздними родами. Первенец ее — Аскалон — приехал в аннибаловское имение впервые в жизни в 1881 году, весной, когда отец оставил дипломатический пост и вернулся из-за границы на родину. Это свидание с парком произошло вскоре после казни императора Александра II народовольцами. Над весенней зеленью вновь стояли мартовские иды.

История мачехи и падчерицы — последний сюжет XIX века. Развитие общества и характеров в то время легко слагалось в романы. Но романное время длилось недолго, на смену эпике явилась бойкая орава осколков, жизнь умещалась в эпиграмму и эпитафию. Судьбы не имели критической массы и не вырастали в ветвистое дерево… до следующего сюжета прошло почти сто лет.

5. Вид на идеал

Если бегло бросить взгляд на всю историю отечественного парка, то мы легко заметим, что пейзажные стили находятся в прямом соответствии с манерой править. Настаивая на том, что наша государственность со времен Екатерины подчинялась не столько историческим законам, сколько эстетическим нормам (от вида подданных — к формам трудовых масс, от эстетики частного низменного — к тотальному эстетизму власти, направленному исключительно на состояние духа) мы и выбрали для примера наш вековой парк, на котором легко и наглядно видно как проходят по живому волны жизни и нормативной эстетики, гребни и ножницы мысли. Но почему именно парк? Тут есть один секрет — начиная с Эдема, парк — это всегда вид на идеал. Парк Аннибала — вид на идеалы отечества. До Петра эта местность никак не выделялась из природы, это был лес Московии, где ограда не имела никакого значения (монастырский парадиз не в счет; это был сад, а не парк). Весь мир — храм и вертоград господень! Было в этом что-то от язычества, хоть христианство и настаивало: природа — не бог. Петр объявил натуру дикой чащей, в которой нет ничего полезного. Первый российский парк — Летний сад — был не просто официальным парком, он был наглядным образцом новой жизни, зерцалом истинной красоты. Истинной тогда означало — современной. За эталон были взяты голландские воспоминания царской младости, а план монаршего огорода (слова «парк», от английского park, в нашем языке еще не было) набросал сам Петр. Это было пышное барочное пиршество для глаз, с рядами отборных лип, каштанов, с обилием беседок и водяных потех, с массой скульптуры при поучительных надписях… Но целью и сюжетом этого огорода меньше всего были эти липы и эти потехи — мишенью был только человек, его стрижка и правка по новому лекалу. Натура играла роль боярской бороды, ее требовалось оголить, и Летний сад был прежде всего наглядным пейзажным уроком гражданского поведения. От человеческого пейзажа (читай — общества) требовались польза, читаемость формы, нерусскость вида. Парадоксальным образом петровский панегирик России стал кульминацией нерусскости, но эстетика тогда еще не погоняла историю. Форма и содержание были в общем уравновешены. Благодаря Петру Россия стала первой осуществленной утопией в Европе и больше с этого пути не сходила. Одна утопия сменяла другую. А в утопии, заметим, экономические законы имеют меньше прав, чем, скажем, эстетические: она живет по законам красоты.