Началась подготовка к Севастопольской операции. Дни и ночи проходили в напряженной учебе. Катя взяла на себя работу Жени и теперь заканчивала обучение второй группы штурманов. Эти занятия требовали большого напряжения, и все заметили, что Катя начала слабеть. Видно было, что она держится только на внутренней дисциплине, заставляет себя все делать строго по часам, но все чаще и чаще девушки замечали, как она сидит, опустив голову и закрыв глаза. Сердце не выдерживало нагрузки.
Маршанцева хотела отправить ее в госпиталь, но Речкина сказала, что Кате нужен особый уход, такой уход она может получить только в полку. Все летчицы просили разрешить им дежурить возле нее. Они оставляли ей самые вкусные блюда. Окружили Катю такой заботой, что она через неделю начала поправляться.
Лежа в кровати, Катя терзалась, что потеряла слишком много времени. Она просматривала учебный план, составленный Женей, и готовилась снова приступить к занятиям со штурманами.
В комнату вошла Даша и, увидав ее за работой, поспешно отняла тетради.
— Лежи и слушай! — Она села у ее ног, достала из кармана письмо, откашлялась: — «Я вам пишу, чего же боле…»
Катя улыбнулась, узнав стиль Павла Березина.
— Давай скорее! — закричала она. — Чужие письма нельзя читать!
— Я прочту только официальную часть, а там, где дело пойдет о поцелуях, прочтешь про себя.
Катя откинулась на подушку и стала слушать.
— «…Как закоренелый эгоист (люблю Стендаля, помнишь это его выражение?), начну с себя. Я больше не завидую тебе. Я больше не ничтожество, которое ты презирала раньше, когда я распинался о том, что жизнь есть лишь форма существования белков. Попав на фронт, я понял, что жизнь есть борьба. Готовясь к атаке, я вспоминаю строчки Пушкина: «Есть упоение в бою!» И если даже случится, что здесь, на войне, мои белки начнут существовать в совершенно иных формах, я не буду жалеть об этом. Я видел бой на Волге! Я защищал Отчизну!
Я жил. Я прошел длинный путь войны и теперь приближаюсь к Крыму. Все эти дни я чувствовал себя нейтроном, пронизывающим атом и разрушающим его. Одним словом, если отбросить всю эту философию, скажу короче: я счастлив. Я счастлив оттого, что теперь называюсь сталинградцем, и я счастлив оттого, что люблю тебя. Твои письма я ношу в левом кармане и потому не страшусь пуль. Я знаю, все можно сделать заново, если сберечь сердце. Помни, Катюша, о дне свидания после войны у памятника Ломоносову.
Жму твою мужественную лапу. Пиши больше о своей боевой работе.
Катя лежала, закрыв глаза. Это письмо пробудило в ней воспоминания, которые хранились в тайниках души, куда она не любила заглядывать. Она редко думала и о доме. Писала коротко: жива, здорова, не беспокойтесь. Павлу она писала в минуты усталости, чтоб мысли о нем развлекли ее, приободрили.
Но последнее время она так ослабла, что даже письмо Павла не развеселило ее. Все, что не относилось к работе, казалось ей мелким, ненужным. Она не могла написать ответ Павлу, мысли ее были направлены только к своей жизни. Она должна завтра встать… Нельзя болеть, когда надо очищать Крым от врага. Надо закончить подготовку штурманов, выпустить их на самостоятельную работу. Ведь полк уже изучает подступы к Севастополю.
Внутренняя сила Кати была так велика, что она поборола все сомнения командира. Маршанцева разрешила ей приступить к работе и полететь с Нечаевой в район Севастополя. До рассвета она держалась, до последнего рейса, но, когда самолет приземлился, Катю вынули из кабины.
На другой день комиссар сказала ей:
— Поедешь в Кисловодск, полечишься.
— Мне некогда! — возразила Катя.
Тогда Речкина уже строго добавила:
— Это приказ командира, его, как тебе известно, не обсуждают, а выполняют.
В Кисловодске горные ветры уже смели пыль войны, повсюду ремонтировались и красились дома, расчищались парки.
В большом зале дома отдыха тихо, уютно. Ковры, мебель в чехлах, картины на стенах, но самое драгоценное — тишина.
Катя сидит за шахматным столиком и обдумывает замысловатый ход. Перед ней танкист Василий Шубин с обгоревшим красным лицом. Он прислонил ладонь ко лбу, спрятал от Кати лицо и думает о королеве, которой угрожает белый конь. Катя не торопит его. Она смотрит в окно на голубое небо, смотрит просто так, не прокладывая на его просторах никаких маршрутов. Она дышит свободно и глубоко, очищает сердце от угара войны.
Изредка тишину в зале нарушали отдыхающие, которые рассаживались за столиками поиграть в домино. Один из них подошел к репродуктору и включил радио. Хриплые звуки ворвались в зал. Катя с неприязнью посмотрела на радиолюбителя, но не решилась протестовать: пусть слушает, надоест — сам выключит, а если его попросишь, он еще сделает назло громче.
Катя опустила глаза на шахматную доску и ждала, что будет дальше. Случилось именно так, как она думала, — радиолюбитель выключил хрипящий аппарат и подошел к ее столу.
— Катя, это вы! Здравствуйте.
Катя вскинула голову. Перед ней стоял в голубой фланелевой пижаме лейтенант Рудаков.
Она даже испугалась: уж не преследует ли он ее?
— Лейтенант Рудаков! Откуда вы?
— Узнали? — спросил Григорий. — А меня направили отдохнуть, пока наша часть переформировывается. Ну, не думал вас здесь встретить. Хотя, признаться, давно разыскиваю вас. Где же дислоцируется ваш полк?
— В Крыму, — ответила она и наклонилась над шахматами: разговор окончен, пусть он не мешает.
Но Григорий не мог так легко упустить ее. Он должен высказать ей все, что накопилось на сердце.
Он заметил, что Катя, встретив его, не проявила никакой радости.
Пусть так, ему нужно только одно — глядеть на нее. Вот она, именно такая, какую он все время видел перед собой. Только, пожалуй, побледнела.
Он подвинул стул и сел напротив Кати. Ему даже нравилось, что она не смотрит на него: он успеет привести свои мысли в порядок. Вот у нее шевельнулась бровь, она чувствует на себе его взгляд. И чтоб не вызвать ее неудовольствия, Григорий перевел взгляд на шахматную доску и сказал танкисту, потерявшему ферзя:
— Эх ты, шляпа! Надо было конем ходить на С-5.
Партия окончена. Кате больше некуда отвести глаза, она должна взглянуть на Григория, должна спросить, хотя бы ради приличия: «Как поживаете?» Нельзя же в самом деле быть такой равнодушной. Но раздался звонок, приглашающий к столу, и она ушла.
Однако вечером, едва Катя вышла в сад, Григорий очутился возле нее, словно привлеченный светом ее карманного фонарика, которым она освещала лестницу.
