— Заходи, — пригласил Лёшка.
Он налил неведомый доселе скотч и за рюмкой чая стал объяснять Суркову, что изменилось за последние девять лет.
Оказалось, что больше не надо платить комсомольские взносы, страной управляет президент, а наши ракеты не нацелены на США. Сурков так и не смог поверить, будто танки расстреливали парламент, а посреди Москвы взрывали жилые дома. Что на западном Кавказе идёт уже вторая гражданская война, страну поделили с помощью каких-то ваучеров и подставных фирм, а станцию «МИР» утопили в Тихом океане. Папа римский сломал руку, на Красную площадь сел немецкий самолёт, и больше никто не верит в победу коммунизма.
Людмирский рассказывал совершенно невероятные вещи, а Сурков слушал его в пол-уха, тревожно поглядывая на телефон.
— Нет больше Советской власти! — кричал Людмирский. — Теперь демократия. Товарищ — ругательное слово, все теперь господа: и кто ворует, и кто работает. Все себя считают крутыми. В стране шестнадцать партий. По телевизору показывают гомосексуалистов. В киоске союзпечати можно купить порнографический журнал. Водку продают круглосуточно. Можно получить разрешение на ношение оружия, верхнего предела самообороны нет. Смертную казнь отменили. В Приморье зимой не отапливают дома. Туристы летают в космос. Сотовый телефон есть у каждого дворника. Священники насилуют своих прихожан. Видеомагнитофоны выбрасывают на свалку, пенсионеры собирают бутылки. Проститутки дают объявления в газетах. В любую точку Земного шара можно позвонить из автомата на углу. Детей выращивают в пробирках, роботы платят профсоюзные взносы.
— А марсиане к вам не высаживались? — перебил его Сурков.
— Не веришь мне? — возмутился Людмирский.
— Не то, чтобы совсем.
— Ах, так? — Людмирский включил телевизор, где по всем каналам показывали фильм, про космическую атаку Нью-Йорка. Город был окутан клубами дыма, по улицам бежали напуганные люди, и прямо на них рушились небоскрёбы. — Думаешь, это кино? Думаешь, это фантастика?
— А сам, как считаешь?
Людмирский с минуту смотрел на мелькавшие картинки, выключил телевизор и устало сел в кресло:
— Да, — заключил он. — Наверняка, этого сразу не понять, или мы мало выпили? Ты то кстати, почему не пьёшь?
— Я Лёшка теперь на многие вещи смотрю по-другому. Скажи, а вот такое пойло теперь везде продают? — Сурков посмотрел через стакан.
— Теперь все продают, но не всем по карману.
— А чего теперь нет?
— Как это?
— Ну, чего теперь нет, что было раньше.
— Очередей нет. А, впрочем, — Людмирский задумался, — на почте есть, в сбербанке, в налоговой, поликлинике есть. Дефицита нет. Всё, что пожелаешь, только плати.
— Знаешь, это время я уже застал.
Людмирский почесал затылок.
— Комаров меньше стало.
— Почему?
— А черт его знает?
— Нет, этого он не знает.
— А ты, как всегда, в курсе?
— Виделись.
— С чёртом?
— С ним. Я понимаю, Лёшка, что теперь у тебя есть повод мне не верить, но я все эти девять лет провёл в Аду и насмотрелся всякой нечисти.
— Знаешь, чем отличается новый русский от совка? — спросил Людмирский.
— Чем?
— Глуп. Совок ни во что не верит, зашаркан, закомплексован, тени своей боится. А новый русский этого не догоняет. Ему невдомёк, что бассейн на пятом этаже не выроешь. Верит во все, как дитя. Вот и тебе, Гоша, я поверю, если ты мне покажешь свои рога.
— Нет у меня рогов, — развёл руками Сурков. — Я в черти не выслужился, да и у тех скажу тебе, голова круглая. Но доказать это смогу.
Сурков сгрёб большую настольную зажигалку и, налив в ладонь остатки скотча, поджог его.
— Красиво, — согласился Людмирский, глядя на синее пламя. — Только я тоже так могу.
Он вылил содержимое бутылки на себя и чиркнул большой каминной спичкой. Через пять секунд он уже превратился в барбекю и, жалобно повизгивая, обратился к Суркову:
— Пожалуй, хватит, — с этими словами Людмирский стал сбивать с себя пламя, но проклятый скотч не хотел погасать.
Суркову пришлось набросить на Людмирского плед и даже потоптать ногами.
— Вот видишь, Гоша, — любой идиот с этим справится.
— Да, Лёшка, но при этом у меня нет ожогов.
— А думаешь, у меня есть, это так просто — краснота от скотча, это не считается.
— Хорошо. Масло у тебя есть?
— Какое?
— Любое: подсолнечное, оливковое, сливочное.
— На кухне, — сказал Людмирский, чувствуя неладное.
— Идём, — Сурков поднялся на пол-уровня в просторную кухню, без труда разобрался с холодильником и керамической плитой. Он налил в широкую кастрюлю подсолнечное масло и включил максимальный подогрев.
— Что это? — спросил Людмирский.
— Это масло. На таком грешники поджариваются.
— И ты поджаривался?
— И я.
Сурков сунул палец в кастрюлю и стал помешивать масло, пока оно не нагрелось градусов до ста.
— Попробуешь? — предложил он.
— Разумеется, — согласился Людмирский.
Он осторожно опустил руку и, с трудом ворочая языком, сказал:
— Масло как масло, только горячее, — выдернув покрасневший палец, он долго дул на него, после чего стал обильно смазывать кремом.
— Согласен, Лёшка.
— С чем?
— С твоим определением нового русского. Действительно, тупой, действительно, наивный, но вот в то, что во все верит — это ты загнул.
У Людмирского уже выступили слезы, и он решил прекратить эксперименты с огнём:
— Больше не буду заниматься членовредительством, но ты меня не убедил.
— Я могу рассказать тебе о твоей душе.
— Что у неё вырос хвост, я и так знаю.
— Хочешь, я расскажу, о чём ты сейчас думаешь?
— Попробуй.
— Ты мне не веришь и думаешь, что я дурю тебе голову.
— Эка, телепат, так и я могу. Нет, Гоша, хватит дурковать.
— Что же тебя убедит?
— А зачем? Давай каждый останется при своём мнении. А если хочешь меня убедить, верни себе квартиру, с твоими способностями это, наверняка, не сложно.
