«А ты записался добровольцем?!»
– Согласен!
Братец расправил плечи и орлом взлетел на этаж выше, откуда до меня донеслось его ликующее: «Ага!», а потом еще какое-то жалкое хныканье и отчетливый звук могучей затрещины.
– Это кто такой? – нахмурилась я.
Зяма легким шагом гимнаста сошел по ступенькам, небрежно потряхивая своей добычей – щуплым юношей с физиономией круглой, как блин, и кислой, как простокваша. Он не был загорелым брюнетом (это радовало), и я не стала приветствовать его ни вежливым греческим «калимера», ни ударом сумкой.
– Не знаю, в прошлый раз мы не успели это выяснить, – сказал братец и постучал в нашу дверь ногой, потому что руки у него были заняты слабо вырывавшимся незнакомцем.
– В прошлый раз? – повторила я и только подумала достать ключи, как дверь открылась сама.
На пороге стояла Виктория. Вид у нее был не самый победный.
– Привет, – пробормотала она, мучительно зевнув. – А который час?
– Вы! – я наставила на нее указательный «красноармейский» палец, который не успела согнуть – и правильно, вот и пригодился. – Вы должны были идти к метро!
– Налегке, – согласилась Вика и отступила, пропуская нас в квартиру. – Но это нам было тяжело.
– Привет, Громозека! – помахала Зяме с дивана Настя.
– Рамазяк, – поправила ее Вика.
– Римизак! – возмутился Зяма.
Я заметила, что девочки успели немного прибраться. Во всяком случае, они разгребли барахло на полу, освободив центральную часть комнаты.
Зяма немного побегал по расчищенному участку, искательно заглядывая в захламленные углы, не нашел ничего подходящего и с досадой сказал:
– Мне все-таки нужна веревка!
Настя открыла рот. Зяма коротко глянул на нее, скороговоркой предупредил:
– Мыло не предлагать! – и задумчиво уставился на шторы.
– Пожалуйста, только не занавески! – взмолилась я. – Мы можем связать его ремнями, я вчера на распродаже три штуки купила!
– Давай свои ремни.
Мы аккуратно стянули блинолицему руки и ноги двумя отличными новыми ремнями (не какая-нибудь подделка, настоящий Луи Вьюиттон!). Третий ремень тоже оказался не лишним: Зяма взял его в правую руку и принялся размеренно поколачивать им по раскрытой, левой ладони. При этом он смотрел тяжелым, как мраморная ванна, взглядом на блинолицего, отчего тот сделался еще и бледнолицым.
– Так кто ж ты такой, добрый молодец, и зачем к нам пожаловал? – после томительно долгой паузы, заполненной только шлепками ремня о ладонь, поинтересовался Зяма недобрым голосом голодной Бабы- Яги.
– Но парле руссо! – заявил блинолицый.
– А в прошлый раз ты говорил по-русски! – вспомнил Зяма. – Ругался на чистом матерном!
– Но, но, но!
– Ругаться по-русски все умеют, – вздохнула я. – У нас в этом смысле самый выразительный язык!
– Нам нужен переводчик, – подытожила Настя.
– Нам нужен паяльник! – кровожадно оскалясь, возразил ей Зяма. – Или утюг. С ними этот типчик живо разговорится!
– Пусть его Инка допросит по-своему, – предложила Виктория. – Она умеет разговаривать с итальянцами вообще без языка!
Мне стало приятно, что мои таланты не остались незамеченными, но я вынуждена была напомнить:
– Спросить-то я могу, а как же он ответит? Связанный-то?
Опять возникла пауза.
И тут в тишине пугающе громко запищал дверной звонок.
– Молчим, не двигаемся, – шепотом скомандовал Зяма и показал блинолицему увесистый кулак.
Звонок все пищал.
– Кто там?! – не выдержав напряжения, подала голос Настя.
– Квартиро арендо! – донеслось из-за двери.
– Я, конечно, но парле итальяно, но, по-моему, пришел хозяин этого жилья, – быстро сказала я. – У него наверняка есть свой ключ, так что он войдет, даже если мы не откроем! Зяма, убери пленного и ремень! Девочки, сделайте приветливые лица!
– В каком смысле – убери пленного? – озадачился братец.
Он все-таки добрый малый и не способен пристукнуть кого-то без веской на то причины, даже по просьбе любимой сестрички.
– Не насмерть убери! Просто с глаз долой!
– Спрятать, что ли? А если он примется звать на помощь?
– Не будет! – я торопливо нашарила в сумочке аптечную коробочку. – Заклей ему рот!
– Мозольным пластырем?!
– Дай, я заклею! – Вика выхватила у меня коробочку и в два счета крест-накрест залепила блинолицему пищеприемное отверстие.
На счет «три» мы уронили пленника на пол, на «четыре-пять» затолкали его под кровать, на «шесть» поправили покрывало, чтобы его бахрома дотянулась до самого пола, а на «семь» уже раскинулись на постели в непринужденных позах.
Дверной звонок пищал, как пожарная сигнализация!
– Горит ему, что ли? – раздраженно пробурчал Зяма и пошел открывать.
В прихожей что-то рыкнуло, грохнуло, лязгнуло, и Зяма вернулся обратно, но уже пятясь и с высоко поднятыми руками.
Напирая на него всей своей темной тушей, в комнату вломился громоздкий дядечка, который совершенно точно не был нашим квартирным хозяином! Потому что квартирные хозяева совершенно точно не носят на работе омоновские шапочки с прорезями!
Хотя шапочка-то на нем была не омоновская, шапочка была «от» уличного коробейника, таких шапочек у каждого чернокожего торговца – чемодан и маленькая тележка. Обычная трикотажная шапочка, машинная вязка, симпатичный синий цвет, самодельные дырки, сделанные кривыми ножницами и такими же руками. Фирма «Больче Баббана», естессна…
В неаккуратных дырках бешено сверкали опушенные кудрявыми нитками глаза и оскаленные зубы. В поднятой руке пугающего вида вторженец держал пистолет, направленный на Зяму. Оказавшись в комнате, братец поспешно отпрыгнул с линии огня.
– Мамма миа! – воскликнула я, поколебав устоявшуюся версию о своем незнании итальянского. – А это еще кто?!
– Жан Морис Эжен Кокто! – выплюнул удивительный ответ страшный шерстяной голос.
– Правда?! – приятно удивился Зяма.
– Спятил?! – цыкнула на него я. – Конечно, нет!
Про Жана Кокто – французского писателя, художника и режиссера, предвосхитившего появление сюрреализма, нам рассказывала мамуля. И я не забыла, что тот Кокто умер еще в двадцатом веке!
– А тогда кто? – насупился братец.
– Ну, тогда дед Пихто! – ответил самозванец человеческим голосом, то есть по-русски.
– Ну, вот! Переводчика вызывали? – пробормотала Настя.
– Что, наши в городе? – склонила голову к плечу отважная Виктория.
– Всем стоять! – разозлился пришелец.
Мы встали.
– Сидеть! – рявкнул он.
Мы сели.
– Лежать!
