показывая, что всё понимаю и люблю.
Но он отпустил”.
Утром еще в постели я начал продумывать форму, приличествующую походу в консульство. Как свободный лыцарь, воспитанный среди кенгуру, я решил не выходить из образа, натянул бежевый свитер, купленный недавно в “Остин Риде”, накинул поверх него кашемировый пиджак в белую полоску и втиснулся в “Черчиз”.
В это время раздался телефонный звонок и женский голос попросил Алекса Уилки собственной персоной. Звонили из некоего турагентства, интересуясь, куда сэру Алексу доставить паспорт с визой, билеты и все такое прочее. Такого сервиса для VIP-ов я давненько не встречал даже в стране лицедеев, это было как “Сотая секция” ГУМа, гордость страны и всего трудового человечества. Но волшебная палочка работала безукоризненно, и через час передо мною уже красовался пакет, наполненный упомянутыми документами. Тут я подумал: а каким образом в руки турагентства попал мой паспорт? Впрочем, пока я беседовал с папашей розенкрейцером, доступ к моей барсетке был совершенно открыт, что и требовалось доказать. Оставалось изучить фото отеля и номера, разобраться в схеме, на которой стояли стрелочки от аэропорта прямо до места проживания. Вылет планировался не с традиционного Хитроу, а с более удаленного Гатвика, куда я тронулся на поезде со старинного вокзала Виктория и минут пятьдесят дремал на мягком сиденье, иногда листая брошенную кем-то газету.
Птичке оставалось только взлететь, не повредив перышек, и плавно опуститься на полянке, покрытой васильками. Не буду описывать все детали моего перелета, вплоть до скудного завтрака (но с неплохим французским винцом) и согретых салфеток. О, вышколенная вежливость стюардессы, которой рыцарь плаща и кинжала ухитрился послать ослепительную улыбку, вызвав лишь слабое движение правой брови…
Глава девятая, душераздирающая, ибо нет ничего трогательнее свидания с родиной после долгой разлуки
…И никто нам не поможет,
И не надо помогать.
Георгий Иванов
В своих тюремных университетах я иногда представлял свидание с родиной, и каждый раз в тонах слезливых и торжественных, под фуги Баха, под музыку Вивальди, под нежный клавесин, под грохот пушек, под залпы батарей. Обязательно с чтением стихов, с придыханием, с подрагиванием набухших век, удерживавших слезы…
Но.
Не оправдались надежды, и все выглядело механистически пошло, без эмоций.
Трансфер в отель (отделан он был по-европейски [21] , и на его фоне лондонский “Ambassadors” выглядел старым сараем). Никаких красок не хватило бы на описание бара, содержавшего умопомрачительный запас французских вин и особенно виски, такие марки не всегда отыщешь и в самой Шотландии (тогда я еще не знал, как далеко родина продвинулась в изготовлении фалынака).
Бармен посоветовал поужинать в загородном ресторане, где иногда чествовал гостей сам президент. На такси я доехал до кольцевой дороги и вскоре оказался в фешенебельном районе, где раньше за зелеными заборами жировал весь цвет Мекленбурга, теперь эти края разрослись и покрылись особняками, дававшими фору Beverly Hills города Ангелов. Я отпустил мотор и пешочком двинулся через мост к указанному месту.
А вот и ресторация с павлинами-официантами, все в сугубо древнемекленбургском стиле: на столах аппетитные расстегаи, огурчики соленые, маслята и опята в маринаде, семга-люкс, истекавшая жирными слезами благополучия. Красномордый хмырь самозабвенно жарил на мангале бараньи шашлыки, напевая под нос казалось бы забытую мелодию: “Come to me, my melancholy baby, come to me and don’t be blue…” М-да, конечно, я знал из мировой прессы, что революционно-эволюционные реформы несказанно преобразили Мекленбург, но чтобы до такой степени… это как запоздало обрезали еврея, а он потом жаловался: “Знал, что обрежут, но чтобы так обкорнать!”
Я прекрасно помнил хлипкую стекляшку на этом месте, с Эльбрусом гурманства – макаронами по-флотски, уводящими в серое болото пролетарской справедливости. Чтобы забыться, подавали громобойную смесь в плохо запечатанных бутылках, она глушила своим динамитом даже мысли о моментальном циррозе.
Подлетел метрдотель с нежной харей недавно уволенного опера.
– Только для вас лично: сегодня у нас завоз редкостных петушков, помнится, в прошлый раз, вам они понравились, – и он ощерился в улыбку профессионального жулика.
Интересно, когда это я здесь ухитрился пожирать петушки? Странное амикошонство, возможно, даже любезность, вроде как в Англии принято при каждом случае радостно восклицать: “Хорошая погодка, правда?” – или так же радостно: “Какой ужасный ливень!” А может, я уже давно превращен масоном Андреа в безмозглого зомби, который бродит по ресторанам, пожирая отборных петушков? “Ты знаешь, почему в передрассветный час петух свой скорбный глас являет столько раз? Он в зеркале зари увидеть побуждает, что ночь, еще одна, прошла тайком от нас!”
Оперюга почтительно проводил меня к столику, элегантно отодвинул стул, принес толстое меню в кожаном переплете. Если бы это происходило в “Кафе Ройал”, на затоваренной и зажравшейся Риджент-стрит, а не в затрапезной, пусть элитной, деревушке! В окне я узрел толстую бабу с ведрами на коромысле и пьяного мужика в подштанниках, отливавшего на глазах почтенной публики, – все-таки в стране сохранился народный пафос! Его не победили ни декабристы, ни герцены, ни разные там троцкие-бронштейны-финкельштейны. Винное меню повергло бы наземь даже одноглазого старика Билла, мажорного сомелье отеля “Ритц”: рядовыми бордоскими и бургундскими здесь не марались, баловались “Шато Марго” и “Шато Петрюс”, не меньше. Модные чилийские вина не котировались, из испанских признавали только “Маркиз Касерос”, зато шампанское было представлено так густо, словно тут проходила личная лоза ветреной вдовы Клико и педофила графа Мумма.
Но Алекс не был бы Алексом, если бы польстился на почки соте и на рекомендацию метра – петуха в красном вине – кокован (заметим попутно, что лицемерные англосаксы опасаются вульгарного, но зовущего на бой слова “кок”, и предпочитают импотентного “rooster”, петуха на поджарку). Оказаться на родине и не отведать почти забытых блюд? Причем совершенно новое ощущение атмосферы: не только запах уходящего снега, смешанного с коровьими лепешками, но и физическое возвращение в родной язык, от которого отвык.
Джентльменский набор: белые соленые и прочие соленья (можно обегать весь Лондон, но не найти истинного засола, – сплошной маринад, тоска серая!). Традиционная селедочка с картошкой в мундире, блинчики с зернистой икрой, а потом и с красной, две стопки ледяной и… как у старой подружки Симы (у нее, помнится, открывал плоскогубцами устрицы, случайно завезенные с Дальнего Востока). Где она сейчас? Боже, так ей уже за шестьдесят… Женщины рано стареют, зато мы – вечные фаусты, постучи по столу, папаша!
Солянка сборная, дорога дальняя, солянка сборная, казенный дом, солянка рыбная, тюрьма центральная… Караси в сметане (ах, как ловил их бреднем с отцом! славное было озерцо около лагеря!), караси, караси, не тревожьте солдат…
Оазис на брегах реки (в памяти она осталась пахнувшей сеном, листьями и свежестью) отнюдь не ломился от посетителей, – в прежние времена стены обрушились бы от осады любителей макарон по-флотски. Скромная пара гнедых – госпожи министерши на прогулке, тихо лопотавшие о своих VIPax-ax! – ах! (последние в это время страдали в саунах с массажистками); одинокий старикан с выпученными глазами со сложенной газетой то ли для чтения, то ли на всякий случай, явно ненавистник власти, успевший сдать за хороший куш свою приватизированную дачу; серая, стертая до полной безликости пара семейного вида, абстракция вечной любви, комического погружения пестика в тычинку Вот вошел худой человек в дубленке, постучал хромовыми, с начесом сапожками, обивая снег, снял квадратную кожаную кепку и пригладил кудри перед зеркалом, снова нахлобучил кепку и пошел к столику за метрдотелем.
Время удивительного самоутверждения.
С точки зрения самоудовлетворения, истина и ложь равнозначны, это и печально (опрокинул стопку и закусил огурчиком, в смысле – я). Думать о блаженном будущем не хотелось: сразу представлял себе удивленного Сергея, не видевшего отца… сколько? Теперь ему уже под сорок, если не ошибаюсь. Как ему могли объяснить мой неожиданный уход с горизонта? Без вести пропавший или погибший при… – лучший вариант, внезапный инфаркт – худший. Почему не давал о себе знать, папуля? Мешали дела шпионские? Тут я вспомнил, как в шестилетнем возрасте он орал на меня: “Вон из дома, шпион!” Слезы обиды подступили к горлу. Словно работал я дирижером в Ла Скала и вдруг вышел с балалайкой на паперть. Ну, а Римма?
Вы ошибаетесь, друг дорогой, мы жили тогда на планете другой.
Сейчас все смотрелось иначе: и ревность моя, и ненависть к ней и к убиенному Челюсти выглядели как причуды прихотливого венецианского мавра. Марта Скавронская, потаскушка из потаскух, переходила от солдата к офицеру, от офицера к князю, а затем прямо в объятия Петруши Великого. И ничего! Крестилась, взяла имя святой Екатерины, сумела взять императора в руки, успокаивала его во время приступов гнева. Правила исправно, стала императрицей, и только злые языки поминали прошлое. Да что эта распутная немка, разве Мария Магдалина не блудила? Разве не простил ее Иисус, и не стала она
