писателей из народа, сочувствовал страданиям и частенько плакал. Вот если бы больной старик выкатился к мавзолею Учителя с лозунгом “Власть Учредительному Собранию!”, правдолюбцы успокоились бы. За что получил бы пулю в лоб и проклятия нации. Заметим попутно, что при диктатуре после Усов вершиной достижений правдолюбцев была вонючая кухонька, где можно было пошептаться с соседом на темы ямба и хорея, включив воду в ванной и заложив на всякий случай задницу ватой (наутро, опередив соседа, донести на него куда следует).
Теперь гордо красовалось Мирская-Вдоль-По-Городской, явно плод коллективной фантазии местной директории. Я медленно двинулся к центру и неожиданно уткнулся в шикарный “Шератон” (ранее тут громоздились аляповатые кирпичные здания), вошел в подземный переход, там две девицы под окном пели на два сиплых голоса фронтовую песню, дожидаясь своих трех танкистов. Еще один новый готель, не хрен собачий, а “Мариотт”, – догоним и перегоним США по “Шератонам” и “Мариоттам”! А вот и дуб заветный – номенклатурный дом, где до последнего времени проживал Самый-Самый, недавно переехавший на личную улицу, где обитало все правительство (большая ошибка, никто не ненавидит сильнее, чем друзья и единомышленники). О, книжный магазин, украшение дома!
Что останется от тебя, когда дом покроют мемориальными досками? А некоторым еще с бюстиками, что добавит шарма в компанию кондиционеров.
Я заскочил в районную поликлинику рядом (знаменита визитом туда вельможного соседа с просьбой записаться – больше там его не видели), там вроде бы находилась аптека, помнится, во время учебных занятий по наружке я покупал там аспирин (легенда). Я вошел – это оказался православный храм, очень скромный, не пафосный (на лестнице попадались бледные молодые люди в рясах). Уже началась вечерняя служба. Я купил свечку, намереваясь поставить ее во здравие всех и себя лично. Сбоку подбежала крючконосая старуха и с недовольным видом начала что-то мне внушать шепотом – желтые брызги летели в ухо. Я уловил сквозь клекот, что заслонил (кого-то или чего-то), от зловещей старухи несло отнюдь не “Шанелем”, и вообще ее появление разрушило мой божественный настрой. Словно в светлый храм, где под орган Баха совершается литургия, вдруг вбежал голый кордебалет.
Я так и не зажег, и не поставил свечку, показался сам себе отвратительно фальшивым, вышел быстрым шагом вон.
Убийца, мечтающий по дешевке получить индульгенцию, хитроумный лицемер – как я мог судить бывшего Самого-Самого или нынешнего Самого-Самого, если сам… Разве я не грешен? Еще как! С этого и нужно начинать, а то в чужом козле соломинку мы ищем, а в своем не видим и бревна. Глубоко внутренним подтекстом, мало связанным с мозгами, я возвращался к папашке розенкрейцеру и всей истории засылки меня в родные пенаты. Показались полной мурой рассуждения о всеобщей людской связи и зависимости одного греха от другого. Сверлила мысль, что все путешествие связано с Челюстью, точнее, с его прахом (или восстанием из праха). Неужели меня заманили? Для чего? Разве я не получал приказ от руководства Монастыря найти и прибить Крысу? Строй изменился с тех пор, но приказы не меняют задним числом.
Бедное сердце, не бейся: серый грозный дом еще Усовой постройки, внизу ранее блистал спортивный магазин “Динамо” (старожилы не забыли, как футболисты “Динамо” однажды вмазали английскому “Арсеналу”). Но не только сим знамениты эти камни: дом проходил по ведомству Монастыря (для высшего состава), тут жили архиереи, и каждый встречал друг друга огромной дубиной. Даже после войны обитателей частенько чистили, шалили черные воронки во дворе. И жил тут мой большой друг и учитель, заплечных дел мастер и король подхалимов, влезший в самую-самую печень Самому-Самому, дослужившийся до крупных чинов, его превосходительство Бритая Голова.
Совершенно новый ресторан “Патио” (почему не назвать бы просто “Дворик засранцев”?) тянет на иностранщину, обалдели с этими “баксами”, “кастингами”, “картингами” и “керлингами”.
Темнело. Улицу хорошо очистили от снега, постарались. Так было во все времена: центр тщательно приглажен, зато рядом в переулках трещат под градом сосулек проломленные черепа. Я задрал голову и увидел увесистые льдины, угрожающе свисавшие с крыши. Представил белокурую бестию, направляющего сосульку на мой кумпол, представил, прижался к кромке тротуара и убыстрил шаг, – приключения последнего времени сделали меня мнительным психом. А может, я таков от рождения?
Я волком бы выгрыз бюрократизм, да не выгрызть его никогда, – привет тебе, Великий Самоубийца, сжимающий кулак! Слабые души превратили тебя в фанатичного кретина, – разве свиным мозгам понять титанов, умирающих вместе с Утопией: Зигфрид и Брунгильда не сопливятся, как Кавародосси, который никак не откинет копыт (“И вот я умираю…”, а все не умирает), они принимают смерть спокойно и бесстрашно.
Вот и небоскребный памятник любви к Поднебесной, гостиница Усовой постройки, раньше она казалась мне долговязым уродцем, а ныне совсем не эпатировала, наоборот, разбудила померкшие чувства к мандаринам и кули. Часть помещения занимала монастырская гостиница, уверен, блин [23] , ничего не изменилось, организации не в привычках уступать площадь. Я заскочил внутрь: обстановка вокзальная, вокруг толстомордая охрана, пропуска куда-то и зачем-то, парочка милых девиц школьного возраста в костюмчиках от Версаче (в Лондоне таковых не встретить). Первые мекленбургские шлюхи. Событие дня. В прежние времена таких бесцеремонно высылали за пределы города (если, конечно, Монастырь не пользовался их услугами в высоких государственных целях). Я вышел на площадь и приблизился к театрам и залу более приличного Ильича (с мальчиками), вокруг шла оживленная торговля с лотков книгами, дисками и ширпотребом.
Бывало, за углом в гастрономе “Джорджия” в отделе соков я душевно пивал один-другой граненый стакан финьшампаня у стойки. Тихо и скромно гордясь, что нигде в мире столь демократически не торговали шампанским (правда, дерьмовым) в разлив. Разве поверил бы этому буржуа, покупающий “Вдову Клико” в магазине “Харродс”? Увы, “Джорджия” исчезла, как заблудший призрак моих снов, ее заменили магазины с западными витринами, видимо, в правительстве уже перестали воспринимать кириллицу и ожидали папских нунциев, провозглашающих переход на латынь.
На улице разжалованного Буревестника тем временем начинался настоящий парад шлюх, зрелище незабываемое для гражданина, привыкшего к шествию счастливых папаш с детьми на плечах и радостных юношей, тянувших в небо слоганы и портреты вождей. Лихо тормозившие автомобили, разгоряченные морды, слюна, капающая на асфальт. Оживленная мамка отбегала от своего выводка к водителю, короткий размен мыслей (размен чувств будет потом), парочка уточек сноровисто прыгала на заднее сиденье, и машина катилась дальше навстречу подвигам.
Боже, а где же ресторация еще одной южной республики? Туда было не пробиться, там кормили убойными шашлыками, которые ласкали чрево в зальчике с небольшим, греющим душу фонтаном. Воспоминания: однажды провожали на передовую молодого монаха, испили бочонок вина и пустились в пляс с незнакомками. Виновник торжества зажал в объятиях тощую девицу, она представилась как полька, прибывшая из Варшавы к родственникам, станцевали пару раз и расстались. Казалось бы, в чем драма? А драма в том, что дама оказалась посольской американкой, и ее пасли как зубриху ЦРУ. Разгильдяйство монаха поставило на уши весь Синод: разве нельзя в течение двух вихляющих танцев сделать свое черное дело, завербовать, получить, передать, начать войну, заключить сепаратный мир?
Я не стал искушать судьбу и нырнул в троллейбус, эту тихоходную бричку я всегда уважал: ни громыхания метро, ни завываний автобуса, ни утомительной беседы о жизни с таксистом. Реклама, вывески, названия известных фирм. Видимо, еще немного, еще чуть-чуть – и не будет никакой разницы между Пятым Авеню и Мирской-на-Бобах, многообразие сдастся под беспощадным натиском глобализма-онанизма, разноцветная жизнь превратится в однообразную серую патоку.
Закон Гейзенберга, энтропия, Апокалипсис, точка.
Опустился в подземный переход, где один за другим гремели любительские оркестры (раскрытые шапки лежали на земле), протягивали руки за подаянием молодые и непрезентабельные дамы с грустными глазами (иногда с табличками на груди, взывавшими о помощи). Мрачно сидели слепые и безногие инвалиды, хватали за рукава скорбного вида детишки (отбежав в сторону, моментально преображались в жизнерадостных засранцев). Парад нищеты и безумия капитализма, старина Генрихович обмочился бы от счастья, а Фридрих поднял бы громокипящий горшок за победу пролетариата.
Я вылез на площади, прошел к молчаливым фонтанам, чуть припорошенным снежком зверушкам и прекрасным царевнам-лягушкам, впрочем, это был не зоопарк и не детская площадка, а гигантский торговый комплекс, уходивший ногами в землю. Не самое худшее. Но вот сердце затрепетало, раздулись ноздри в сладком предвкушении, и строевым шагом я торжественно вышел на Застарелую площадь с усыпальницей Учителя, миновав недавно возведенные церковь и каменные ворота. Тут я в юные времена проходил мимо трибун во время демонстрации (Музыку! Музыку!), один раз в завершающей колонне увидел легендарные Усы, величественно сползавшие с мавзолея, низ живота защемило от счастья, и ноги до сих пор заплетаются в гимне. Ныне все вокруг было тихо и покойно, как в гробу, некое декоративное место для наиболее тупых граждан и иностранных туристов. Нет военным парадам, только блаженные улыбки, только
