слезливое молчание, удушающая немота брусчатки… Наверное, точно так же замерли холодцом накануне Барбароссы, а потом катились колобком до самой Столицы-Мы-Не-Дрогнем-В-Бою.
Универсальный магазин внешне не изменился, но изнутри наполнился жизнью в виде так называемых бутиков. Правда, народ, положивший жизнь ради изобилия, неблагодарно отсутствовал, за отдельными покупателями озабоченно гонялись дамочки, зазывая в таймшеры, – свежая форма надувательства, рождающая иллюзию о заграничной собственности. Я вспомнил времена, когда в моде были пыльники (они же болоньи), горжетки из тушек песца или лисицы, платья из маркизета и бумазеи, фильдеперсовые чулки. Уютные муфты, кисейные накидки на подушки, парусиновые ботинки, которые прекрасно чистились зубным порошком, фетровые и резиновые боты с каблуками. А какое счастье было прогуливаться в настоящих фетровых валенках!
Неожиданно я очутился в ресторане с видом на Застарелую площадь, это поражало: ведь прежде до ужаса боялись, что из магазина пальнут из самодельной пушки прямо в Святилище или по курантам. Во время парадов и демонстраций всё оккупировали монастырские оперативники и снайперы, строго контролировавшие проход непредсказуемой техники и ликующих толп через площадь. Ныне бар палил всеми пушками “гленов” (куда там лондонским пабам!), я не стал предавать любимый “гленливет”, и погрузился в молт-скотч, размышляя о невыносимой бренности бытия (поразительно, что бармен не положил в молт лед, даже в Великобритании эта тонкость известна лишь истинным знатокам, прошедшим через шотландские университеты). Уже первое прикосновение искушенного языка к тихим водам “гленливета” показало, как далек сей напиток от оригинала, впрочем, ощущение фальшивости постоянно возникало во мне на родине, это касалось не столько политики (сохли уши от всех ТВ-шоу, оптимистичных прогнозов, великих планов на будущее), сколько напитков всех мастей: сквозь крепкие исподволь пробивался дух der samogon, вина же отдавали фруктовыми соками и ушедшим в Лету розовым портвейном, опорой всех алкашей державы. В бар зашел мальчуган лет пятнадцати и обратил просящий взор к бармену, который сочувственно улыбнулся и угостил мальчишку кофе. Все-таки народ наш добр и отзывчив, умиленно думал я, ничто не сделало его душу черствой и неспособной к состраданию, не зря Достоевский писал о всемирности народной души, не зря.
Тут произошло невероятное: виски вдруг стал пузыриться, словно взыгравшее шампанское, вырвался из бокала бурлящим водопадом, напоминавшим брызги шампанского Bolinger у пресловутого Бонда, и обрушился на мои светлые брюки (между прочим, кавалерийская саржа, из подобной ткани после Второй мировой у нас шили плащи до пят, именуемые макинтошами). Событие по гамбургскому счету совсем непримечательное, но вызвавшее ажитацию в баре: бармен ахнул и начал сыпать мне на брюки соль, два посетителя, похожих на захудалых учителей начальной школы, вскочили со стульев и бросились ко мне с салфетками, даже милый мальчуган засуетился и подскочил ко мне на помощь. Вся эта кутерьма прекрасно легла на мои раздумья о народной душе, я долго и глупо всех благодарил, отказался от любезно предложенной новой порции и полез за портмоне. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил совершенно пустой карман. Забыть портмоне в отеле я не мог: ведь уже приходилось расплачиваться и за обед, и за электричку. Выронил по дороге?
– Извините, я забыл дома деньги, – сказал я бармену, покраснев как кумачовый флаг. – Извините, я занесу попозже…
– Что вы! Что вы! – замахал он руками. – Ради бога! В сущности, мне должны ваши брюки, отведавшие хороший молт, так что спишем на форс-мажор.
Я вышел на улицу, я шел, как во сне, я не знал, что предпринять – шутка ли, оказаться без гроша в кармане! Искать банк, но уже поздно. Звонить Андреа в Англию? Абсурд. Дожидаться завтрашнего дня? Мысли прыгали с одной на другую, возвращались и неизменно застывали на главном: неужели заманили? Если да, то зачем? Расплачиваться за грехи отца и может быть, всего рода? Я кожей чувствовал за собой наружку, хотя не видел ничего конкретного, ничего подозрительного, словно на одной из планет был запрятан Большой Глаз, поворачивавшийся вслед за мной. В этот момент мимо меня пробежал молодой человек в свитере и джинсах, бежал он легко, чуть-чуть подпрыгивая на ходу, торопился и не смотрел по сторонам. И вдруг из заднего кармана джинсов вылетело нечто и хлопнулось о землю.
– Молодой человек! – вскричал я ему вслед, но он ничего не слышал, даже головы не повернул.
Я посмотрел на выпавшую вещь и не поверил глазам своим: это было мое портмоне. Я судорожно вцепился в него – деньги и две кредитные карточки (одна “золотая”) лежали на месте. Тут я обнаружил рядом с собой коротко стриженного, улыбчивого амбала, который тоже радовался находке.
– Что, дед, повезло нам с тобой!
Уже одно обращение, пахнувшее онучами и богадельней, к тому же без привычки (в лондонской тюрьме никто не подчеркивал разницу в возрасте даже из самых добрых побуждений) привело меня в бешенство.
– Это мое портмоне! – заявил я твердо.
– Ты что, отец, от счастья спятил? – искренне удивился амбал.
– Мое, мое! – настаивал я тупо.
– Ну, ты и хмырь! Разве эта штука не выпала из штанов пробегавшего чувака?
– Все равно мое! – аргументация не отличалась блеском.
– Первый раз такого чудака встречаю. По закону положено находку делить.
– Да она мне принадлежит!
– Чем докажешь? – настаивал парень, улыбаясь, но уже зловеще.
– Там мои кредитки.
– Чем докажешь, что они твои? А пин-коды помнишь?
– Вот сейчас вызовем милицию и разберемся! – отрезал я.
Глупый, постаревший Алекс, разве ты в прошлой жизни не хохотал над слабаками, призывавшими милицию в любой экстремальной ситуации? “Милиция!” – кричал честный пенсионер, у которого свистнули в трамвае двадцать копеек. “Милиция, караул!” – вопила тетка вслед мотоциклисту, сорвавшему с плеча сумочку. “Милиция!” – орал пьяный под ударами тинейджеров, обшаривавших карманы. Моя милиция меня бережет. Тут вдруг появился тот самый прыткий молодой человек в джинсах, вырвал у меня портмоне и раскрыл его.
– Да тут было в два раза больше! Куда ты дел все, гад? Давай зайдем в этот кабак и разберемся!
Кабак оказался часовой мастерской, правда, часовщику не хватало лишь черной повязки на глаз, чтобы выглядеть пиратом Сильвером, в примыкавшую комнатушку мы втроем и заскочили.
– Вот что, старче, добавляй сюда ровно украденную половину, а если нет нала, бери кредитку и вынь из банкомата! Какой же ты сукин сын!
От быстроты и неординарности событий мои мозги стали на ручной тормоз, сообразительность, присущая герою зарубежных гор и долин, бесследно испарилась, и я передвигался в мерцающем тумане, смутно соображая и отображая. Тем не менее выражение “сукин сын” оказалось красной тряпкой, подвигшей быка на атаку двух тореадоров: неожиданно для себя я прыгнул и ногами (не ощущая подагры) нанес несколько эффективных ударов по челюстям подонков. Они рухнули и тут же ретировались, не успев прихватить свои разломанные зубы.
Куда нам плыть после столь умопомрачительного события? И нужно ли плыть вообще? Остановись, путник, замри вместе с мгновением, пережди эти часы в пустоте и покое. В растерянности я заскочил в уличное кафе и заказал томатного сока, грустно вспоминая, как во время демонстраций, упросив соседа подержать портрет с очередным вождем, мы забирались в вонючие подъезды и самозабвенно глушили водку прямо из бутылки. Пели песни – утро светит – прощай любимый город – страна моя, ты самая любимая – где любимый Усатый живет. Танцевали в сквериках под баян, девушек не прижимали, и так и шли до самого конца, до апогея, а потом все рассыпалось, превращалось в отдельных людишек, несущих постеры и портреты, и уже не было ощущения единства – так и Держава обломилась, утратив напряженность порыва. И не надо искать всемирного счастья, корежить свою и чужие жизни – ведь на земле и так всего достаточно, надо только уметь разглядеть и осознать. Да, да, маленькие радости: внезапно исчезнувшая мозоль, ночная луна, великолепный поцелуй после кружки пива, опять же берлингтонские носки… Слаб и прихотлив хомо сапиенс, все его тянет в вышину, а жизнь с улыбкой несется мимо, и только у гробовой доски понимаешь, что ты ее, в сущности, пропустил.
Томатный сок взбодрил меня и снял неприятный осадок после тошнотворного происшествия. На улице вдруг засветило яркое солнце, я покрутился, прошел мимо Peter Iljich с игривыми мальчуганами и свернул на знаменитый бульвар, удивляясь, что в нашем суровом климате деревья не превратились в сухие пни. Еще бы не удивляться, если знаменитый бульвар Сен-Мишель в Париже давным-давно выродился в обветшалые кущи, а Булонский лес с мифическими рыжиками отдыхает на фоне парка имени Буревестника, и это при вполне приличном французском климате. Навстречу стадами шли хорошенькие фемины, их вид ослеплял, давил, возносил к небу, и хотелось валить и валиться на траву, загонять на березки, гнаться за ними по веткам деревьям, взлетать и ловить за хвосты на пути к луне. Вот одна коснулась пуговиц на своем пальто, и оттуда сверкнула голая грудь… что такое? Что за бред? Неужели я не выпустил пар в Лондоне, и продолжается посттюремный синдром?
Я энергично двинулся в подземный туалет на бульваре, недалеко от памятника великому ученому, очень похожему на одинокий перст, но с удивлением обнаружил, что оазис преобразился в магазин, торгующий шмотками. Где обрести желанный покой? Раньше в подобных случаях я напускал на себя важный вид и, не замечая швейцара (если
