сказал я с акцентом, – я плохо понимаю.
Черт побери, конечно, здесь не Гайд-парк, скопище леди и джентльменов, не привыкших заговаривать на скамейках, но существуют же и элементарные приличия. Я сделал вид, что пропустил ее слова мимо ушей и стал сосредоточенно рассматривать свои ногти.
– Ты что, Алик, совсем охренел? Или уже ослеп?
Акцент явно провинциальный, такие дамочки не гоняют по страницам “Улисса” Джойса, наслаждаясь спотыканиями Леопольда Блума на скорбном пути по Дублину, но они отлично ориентируются в быту и получают в жизни самые аппетитные куски пирога. Я вгляделся в огромную груду мяса, увешанную драгоценностями, но ничего не смог разглядеть – так Амундсен тревожно всматривался в снежную бурю в надежде узреть цветущие пальмы.
– Вы меня имеете в виду? – Я сделал морду удивленной лошади, случайно забежавшей поесть сенца на детской площадке Булеварда.
– Неужели я так постарела?
Это прозвучало угрожающе и заставило меня напрячь до предела всю свою зрительную систему. Но тщетно. Ничего не вырисовывалось, кроме той же самой груды.
– Да Клавдия я, Клавка! – простонала она. – Разуй глаза, босяк ты этакий!
Такое амикошонство встряхнуло меня и даже отбросило на спинку скамейки, по мозгам суетливо пробежал судорожный ток: передо мной была старая подруга Риммы Клава-Мохнатая-Рука.
– Куда ты исчез? Куда пропал? – загалдела она.
– Это целая история… – Я опустил глаза и вздохнул, в агонии думая, как бы улизнуть от давней подруги. – Как-нибудь встретимся вместе с Риммой…
– С Риммой?! – Она даже захрипела.
– Конечно. Я ее еще не видел.
– Ты ничего не знаешь?!
– А что?
– Она умерла…
Я застыл, боль пронзила меня насквозь, первые секунды я даже не сознавал, что произошло.
– Ты не знал?
Римма умерла. Как это произошло? Почему?
– Давай пройдем со мной, здесь не место. Тебе не нужен валидол?
Идти пришлось недолго: прямо за новым театром имени Буревестника (плод незатухающей борьбы внутри театра № i Великой Державы) обнаружилось вполне жилое здание, моя спутница открыла ключом дверь благополучного вида подъезда, поднялась на второй этаж и ввела меня в прекрасно отделанные апартаменты, всем своим видом напоминавшие процветающий клуб. У самого входа в кухне сидел тип в милицейской форме и пожинал борщ, он оторвался от трапезы и сквозь капусту в зубах попросил заплатить за вход пятьдесят баксов [25] .
– Это со мной! – сказала Клава повелительным тоном. – Ты посиди, расслабься, я к тебе подойду!
Я сразу же очутился в баре, где длинноногие девицы всем своим видом изображали счастье: побрякивали бокалами, делая вид, что пьют дорогое французское шампанское, притоптывали ногами и крутили задками в тон озвученным воплям, способным поднять из могил тысячи смердящих от возмущения мертвецов (возможно, тамплиеров). Самое приятное, что ко мне никто не приставал, смешанные мысли мои не давали мне ни на чем сосредоточиться. Римма умерла. Или все это сон вместе с чокнутой Клавкой и всем с кайфующим зоопарком? Юная дамочка в арлекинском наряде появилась с початой бутылкой виски, синим бокалом и льдом в ведрышке. “Black cock” вызывающе сияло на бутыляге, и для неграмотных у горлышка был изображен черный петух, скорее, фазан, похожий на famous grouse [26] . Я сделал глоток и обомлел: давненько я не пробовал такого пойла, это был даже и не скотч, а смесь керосина с желчью, изготовленная из черного кока самого вонючего петуха. Скорее из любопытства я отхлебнул еще чуть-чуть, пытаясь определить истинные ингредиенты гремучей смеси, однако по всей полости рта прошла атака напалмом, чувствительность ротовых органов атрофировалась, правда, по моему телу пробежал озноб, словно я окунулся в прорубь.
Римма умерла. Какая нелепость? Когда? Где? И с какой стати? Я сделал два больших глотка, стараясь заглушить боль, охватившую все тело. Клава уже сидела рядом, глаза ее слезились.
– Все это произошло внезапно… сердце разорвалось, хотя она ничем не болела. Наверное, от одиночества… в общем, ни от чего… Божья воля… Не плачь, лучше выпей… ничем не поможешь…
Бедный черный петух (фазан, индюк). А вдруг в прошлой жизни и я существовал в таком же качестве? Чистил перья, тряс зобом и выискивал на земле зернышки и букашки. И вдруг какая-то сволочь – раз-два! – взяла и резанула по горлу ножом. Прощай, любимый город, уходим завтра в море…
Последние годы собственная генеалогия (естественно, глобальная, а не в схемах и легендах-биографиях отдела кадров Монастыря) интриговала меня. Все началось с того, что еще в тюрьме я натолкнулся в Интернете на предложение определить прошлое по параметрам года и дня рождения, раньше такие фортеля не вызывали ничего, кроме смеха – о, позорный оккультизм, гороскопы, Юнг, Гурджиев, Блаватская, гадания на кофейной гуще! Но тут я дрогнул и решил попробовать: в конце концов, что я потеряю, если я уже прожил Ту жизнь? Выпало: японец-геолог в Средние века, житель острова Хоккайдо. Абсурд, конечно, и даже обидно: почему не Ганнибал или скромный князек в Баварии или запорожский казак, сочиняющий письмо турецкому султану? Почему все время наемный служащий, перебивающийся на зарплате, ученый муж – ха-ха! – копающийся в земле и камнях, и никаких тебе Лорелей, певших на скале! Хотя бы писатель средней руки, читаемый интеллигентной элитой, иногда на центральной улице подходят смущенные девушки: “Вы случайно не? Ах, как я счастлива, ведь я мечтаю о вашем автографе! Вам удобно оставить свои координаты?” Римма умерла? Не может быть, дурная шутка, бред загулявшей медузы. Жаждал я жизни всесильного царя, отправлявшего на казнь своих подданных, умолявших их помиловать, но нет! нет! стыдно красть у своего народа, господа, придется платить по счетам своей головой! Римма умерла? Нет, нет! Дефиле из одного дворца в другой (только бы по дороге не взорвала бомбой какая-нибудь сволочь из народа!), прием парада на Тюильри, рывок на крейсере в Вильфранш на Лазурном Берегу.
Но другая жизнь могла быть и хуже, чем у японца: вдруг я был юной наложницей, и меня душили, чтобы положить в гробницу к усопшему фараону. Или добродушным конюхом (объектом жизнелюбия толстого повара) или толстым поваром – таким тоже отрубали головы и клали в саркофаг к шефу А бледного юношу с взором горящим (тоже я) сажали на коня, а потом пробивали их обоих насквозь колом, дабы у могилы красовались живые статуи.
Римма умерла.
Черный кок… неужели? Именно черный, не есть ли это знамение свыше? Намек на грядущие черные беды, черные дни, черные мысли, черные дела. Мне стало тяжко и противно, помнится, такие же зловещие тучи опустились на мои мозги в католической святыне Лурд: никогда в жизни не видел я несметные толпы калек, слепых и немых, глухих и сумасшедших. Больничные кресла-колесницы, прущие строем вперед и вперед, как танки в атаку, неимоверное столпотворение у храма на эспланаде, оглушительная, сокрушающая душу “Аве Мария”. Флаги и вымпелы, кресты и иконы, святая вода из источника святой Бернадетты (жадные пилигримы подставляли под краники пластиковые бутылки), гирлянды из алых роз, метровые восковые свечи, полыхающие на ограде вокруг статуи Богоматери с младенцем на руках.
Я оторвался от бутылки и огляделся вокруг. Бар веселился. Содрогаясь от нарастающей какофонии воплей, переходящей в томный шепот, зверушки постепенно избавлялись от предметов своего незатейливого туалета. Фасады стрингерш являли собой узоры вроде мошек, они легко слетали на дубовый паркет, застревали в цветных торшерах, свисали с картинных рам. В прежние времена я уже влетел бы в этот физкульт-парад и гарцевал бы на белом скакуне, но мысли о вечности и вообще мысли разжижают волю, особенно если они реконструируют судьбы наложниц в одном caркофаге с фараоном и калек, разъезжающих в креслах на колесах. Все казалось паскудным фарсом, спектаклем марионеток, привезенных из музея восковых фигур, пошлым кривлянием третьесортных путан.
Встал, сделал несколько шагов и застыл у зеркала. Белое привидение с красными глазами. Одышка, словно сутки бежал по Сахаре… Боже, как в один присест я когда-то взлетал на купол собора святого Павла, а потом пил пиво в пабе “The Olde Cheshire Cheese”! Взлетал, как казалось, еле потом спустился [27] , рубашка промокла насквозь, ноги отнялись, обратно ковылял, опираясь на перила, а потом органон вышел из строя, потроха судорожно выбрасывали все содержимое, сердце трепетало, как дубовый листок на ветру, распухшие мышцы объявили забастовку. Тут я взглянул еще раз в зеркало на белую маску Пьеро – тут помог бы звонок в “скорую помощь”, которая и вытянула бы на носилках тяжелобольного из клуба под улюлюканье резвящихся монстриц. Никогда! Усилие воли – и я бросился к туалетам, кафель ослеплял меня, прижигал огнем, обдавал холодом. Суетливо я бросился обратно, но тут кабинка заныла, заскрипела, открылась, и я услышал жуткий визг дамы, которая вывалилась на кафель, словно спасаясь от залетной крысы.
…Она [28] убегала, иногда поворачивая голову и блестя золотой коронкой (сколько раз я просил: замени ее! это же моветон! это же послевоенный Сочи!). Бежала мимо готеля “Пушкин”, названного так потому, что однажды в соседнем доме гостил полусумасшедший пиит Батюшков (беднягу Александра Сергеевича даже в Карлсбад не выпускали), скрылась за постаментом со Святой Марией с шестиконечной звездой, где я потерял ее из виду. Засек неожиданно на набережной горной речки Теплы, она поигрывала узконосым графинчиком с целебной водицей из Млынского источника (такие продавались на каждом углу, чем еще блеснуть курортнику по возвращении к родным пенатам?). Заметив меня, перебежала по мостику к отелю
