мужская гопкомпания! Рыба не ловилась и даже не плескалась в патриархальной до гнетущей унылости Цне, рыбу покупали в соседней деревушке, забитой старухами, которые заодно поставляли и самогон. Пили все нещадно и беспощадно, меня, трезвенника и рыболюба, вся эта вакханалия приводила в дикий ужас. Через три дня я слинял из рыбацкого рая, тоскливого, как читальный зал библиотеки города, набитый толстозадыми тетками и потертыми бородачами с круглыми глазами, они корпели над манускриптами, делая умные морды пименов и несторов.
Добрался на попутке до Тамбова, перевалочного пункта, там я бывал не один раз, милое захолустье, на подъездах свиньи и коровы с частными пастухами (распад колхозного строя). Скорее бы в столицу. Хотелось принять горячую ванну, сбросить измазанные грязью джинсы, в меру полить себя хотя бы Kenzo Jungle, облачиться в итальянский, тонкой шерсти костюм… Я любил хорошо одеться, лучше в синее или черное, сунуть для шика белый платок в верхний карман – дальше хоть на трибуну в ООН.
Осип с водителем встретили в Домодедове, пригнали недавно купленный “мерс” с тонированными стеклами – тогда я только начинал свой бизнес, а в нем, что неизвестно лишь вшивым интеллигентам, всегда встречают по одежке. Осипа я любил и допускал к самым тайным операциям, соблюдая должную дистанцию, которую не меньше соблюдал и сам Осип, корректный, как мажордом у английской королевы.
Я быстро шел к машине в грязных джинсах и кроссовках, уже предвкушая, как сдеру все это с себя и выброшу в урну или сожгу в камине. Время шло к полуночи, все созрело для изысканного ужина в ресторации, хотя наряд оставлял желать лучшего. Пришлось в таком виде ехать в ночной клуб, где работал превосходный повар, который для меня готов был разбиться в лепешку. Главное, что у него всегда имелась свежая рыбка, порой прямо из Средиземного моря, ворожил он над нею с вдохновением. Заметим, что дивы клуба меня совершенно не интересовали, от их кривляний и от почти полного отсутствия девичьего запаха тошнота подкатывала к горлу, а когда они открывали рот, хотелось беседовать с резиновой куклой – утехой подводников. Ненавидел, когда вдруг дама становилась в позу и читала стихи (дэдди совершил бы харакири, если бы прочитал эти строки, в детстве он занудно приучал меня к Пушкину, но напрасно мучилась старушка). Всегда не хватало адреналина, без него вообще жизни не существовало. Умопомрачительные скорости на джипе. То по левой, то по правой, то по тротуару, то по трамвайным линиям. Прыжки с парашютом, срочный вылет в Парагвай, дабы опробовать тарзанку со стометровой вышки и, почти достигнув земли, затормозить на резиновых тросах, подбрасывающих снова в синюю высоту, а потом снова вниз и снова вверх, пока не захлебнется закон тяготения.
Завтрак в хорошем клубе – это не просто пережевывание пищи, это счастье, это экстаз, это начало нового дня. Но в грязных джинсах кусок в рот не шел. Пришлось отбыть в ночной магазин для нуворишей, выбрал там костюм синего цвета, – продавщицы забегали, как в немом кино, запрыгали, подбирая рубашку и галстук, засуетились в поиске достойных туфель. Оставив свое тряпье в бутике, в синем костюме, в темных ботинках с тупыми носами и галстуке в классическую полоску, совершенно умопомрачительный и свежий, словно только что сорванный с грядки огурец, возвратился в кафе и с удовольствием констатировал, что у официантов тоже отпали челюсти от удивления. О, картина Божества! Явился бы народу сам Христос, – и то ажитации было бы меньше! Пришлось съесть “торнадо”, выпить кофейку, залакировав рюмкой кальвадоса (рыбный волшебник отбыл в отпуск). Тут уже подрулил “мерс” с Осипом и двумя заранее ангажированными амазонками, драгоценным кладом последнего месяца. Не очень тянуло, но перелет в одиночестве выглядел ущербным.
Международный аэропорт, VIP-зал, кофе с коньяком в буфете. Посадка под началом дамы в летной форме. В бизнес-классе поили шампанским, девицы млели от восторга, а я чувствовал себя королем, легко острил до посадки в Праге, где уже ожидал джип, заказанный по мобиле. Там на миг стало грустно: вспомнил прошлый год, когда город казался мертвым, словно у Кафки. “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью”, другой вариант: “Мы рождены, чтоб сказку сделать с грилем”. Я в одиночестве бродил по улочкам, совсем не радуясь красоте и страдая от изжоги после кружки пильзнера с огромной, похожей на грозящий палец, жирной сосиской. Но грустно лишь на миг.
Девушки [29] ' щебетали, прижимались, волновались, чувствовали себя принцессами (до этого не имели счастья знать друг друга), а дома в каштанах пролетали мимо, и вскоре мы очутились в угрюмом на вид, но уютном замке, переоборудованном под гостиницу. Там нас ожидал мой партнер и друг Гога, только что прилетевший из Монтрё, где он неделю мучился в компании любимой жены и трех отпрысков. Гога выглядел таким счастливым, будто вырвался из ада, тут же после ознакомительной паузы в номерах затеяли ужин при свечах: устрицы с поднадоевшим шабли. Иван Цветаев, отец великой поэтессы, жаловался на благотворителя Нечаева-Мальцева, построившего нынешний музей изобразительных искусств и допекавшего ученого обедами в “Славянском базаре”: “Опять всякие пул яры и устрицы… Да я устриц в рот не беру, не говоря о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского священника, устрицы? А заставляет, злодей, заставляет!.. Сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку – что можно для музея сделать! Ведь самое обидное, что я сам музей объедаю…” Ох уж эти дети священников!
Затем мясо оленя, словно сами только что славно постреляли в замковых лесах, а егеря собрали трофеи и отвезли повару, поджарившему все на решете и вкатившему на гигантской коляске огромное серебряное блюдо. Ужины бывают лучше или хуже, но они везде одинаковы и приедаются, как рейнские долины, горные вершины, тяжелые замки Луары или Бретани, мощеные улочки Толедо, острые запахи вроде бы развратного Монмартра и тухловатые венецьянские каналы, как называл их кто-то из поэтов-романтиков.
Все приедается, все съедается, все разрушается и теряет свой смысл.
После кофе наши пары разделились и я с Ольгой (так она звалась, а не Татьяной) направился в парк. Она нравилась все меньше и раздражала своей животной навязчивостью, пришлось пугнуть: по аллеям бродят изящные лани и козлы, могут и загрызть, хотел добавить, что недавно одну веселую пару искусал тигр, но пожалел яркой мысли. Вскоре я оставил Ольгу-Татьяну в пивнушке, где веселились студенты, и пошел бродить по свету, где оскорбленному есть счастья уголок (заметим, что поселил я даму отдельно, разве не благородно?). Я же отправился еще раз поглазеть на Старый Город, могилу студента-самосожженца на Вацлавской площади и легендарные часы со скелетами, намекающие на быстротечность и без того слишком быстротечного бытия.
Утром мы все собрались за завтраком, Гога был помят, как пиджак, провалявшийся в чемодане несколько суток, его пассия выглядела, как цветущая вишня. Решили отдать дань интеллектуализму: короткий визит в дом, где проживал несчастный Франц Кафка, ныне магазин с еврейской символикой. Из всего этого, как из мусорного ведра, пованивало фальшью, точнее, такой мертвечиной, что хотелось лечь в гроб рядом с Францем или совершить метаморфозу в насекомое [30] . Переехали для разнообразия в центральную гостиницу без средневековых штучек, – в замках тоже грустно, не случайно феодалы там маялись и спешили превратиться в привидения.
Девки мне смертельно надоели, и захотелось домой, аж защемило – так звала работа (дурная пивная забота), я не отрывался от мобильника, стремясь руководить текучкой, волновался по поводу опозданий некоторых служащих и сулил взгреть и.о. начальника. Как не хватало аудиенций с капучино, переговоров за длинным столом, ощущения собственной значимости, пауз в процессе осмысления новых идей! Только страх, что напутают, нарубят дров. Что может быть ужаснее остановки пивного завода, что еще может бросить народ на революцию, если не похмельная жажда? Я искренне любил свою фирму со всеми потрохами, поощрял и коллективные встречи праздников с шампанским (следил, чтобы сотрудники не нажирались водкой). Обычно празднества я вел сам, сжимая в руке микрофон, острил не хуже заправского конферансье, обходил всю королевскую рать с бокалом (почти с половиной работал с момента создания завода, ко мне обращались дружески на “ты” – и это было особенно приятно, это был истинный триумф демократии). Все создано собственными руками, иногда казался себе памятником, знал, что все мгновенно рассыплется как карточный домик, если я, не дай Бог, отойду в мир иной. Однажды у себя в кабинете я поскользнулся на паркете, упал и разломал себе нос: судьба намекнула, что успех не бывает вечным и беда настигает внезапно, когда ее не ждут. После операции сразу бросился на телефон, не терпелось вновь окунуться в бешеный ритм. Сидел, обмотанный бинтами (естественно, сверху безукоризненно отглаженная сорочка с итальянским, шелковым галстуком), раздавал указания, отменял неверные решения, наставлял на путь истинный. Нет, если даже сломаются все ребра вместе с шеей, все равно: вперед и выше, вперед и выше, excelsior!
Мой шарабан летел вперед, и век катился вместе с ним, клубился, проделывал, что хотел, истекал народной любовью и кровью, захлебывался в предсказаниях. Ошибался, рыдал и каялся, чтобы еще трагичнее ошибиться, изнывал от рабства, свободы, скуки, цинизма и пошлости, играл в оловянные солдатики и вдруг смахивал их со стола, словно не имел к ним никакого отношения. Революции и контрреволюции немного видоизменяли человеческую жизнь, больше укорачивали, нежели продлевали. Это уже философия, последней я в меру интересовался, дабы не превратиться в раба плоти. Слишком мудреные вещи отторгали
