проводить такие дерзкие реформы! Единственно, с кем могли мы, реформаторы, сравниться, так это с одержимыми большевиками, хотя гораздо проще экспроприировать частную собственность (тем паче, что все было развалено), нежели отдавать неуправляемую государственную машину в частные и отнюдь не чистые руки. Впрочем, капитализм и не может быть чистым, рынок по сути своей грязен и отмечен бандитизмом, но Бог с ними, с преступниками, главное, что мы дали шанс хотя бы небольшому проценту населения вырваться из одинаковости, из совковой бедности… Мы открыли границы не только для капиталов, но и для человеческих душ, запертых в чреве диктатуры партии, миллионы вырвались за рубеж, тысячи ухитрились купить себе там апартаменты и даже замки. Распад великой державы меня не пугал: в конце концов, вся человеческая история – это бесконечные слияния и разъединения, зачем абсолютизировать русскую колонизацию Кавказа, Средней Азии и Сибири? Разве Римская или Британская империи остались нетронутыми и не превратились в десятки новых государств? Где они, хазары, халдеи, финикийцы?
Вот движется Алекс с внуком, на экране видеонаблюдения, он – как герой сумрачной картины Висконти. Конечно, он изменился, пренебрег, видно, фитнесом и тренингом. Я тоже, конечно, уже не тот, но все же тяну огромную машину, да и от плотских соблазнов не отказываюсь. Первая пропускная линия пройдена, с ним внук, видно, просчитавший свои пироги в корзине наследства. А есть ли у него что-нибудь за душой? Он же всегда цитировал Прудона, его бездарное “собственность – это кража”, запоминается легко и осмысления не требует. От щедрости не мучился, привозил в подарок из загранки пластиковые пакеты, только входившие в моду, шампуни в бутылочках из отелей, оттуда же сетки для держания волос, старые глянцевые журналы, замятые на бабских фото, да, еще спичечные коробки из ресторанов да разного вида жвачку.
…Материализм, нацизм, пофигизм – слова эти всегда звучали для меня отвлеченно, я предпочитал вкус вишни любованию вишневым садом. Коллективизм ужасен своим дискомфортом: за столик в ресторане подсаживается потный субъект и чувствует себя таким же полноправным хозяином стола, он изрыгает наглое “разрешите?” и черпает чайной ложкой зернистую икру из моей вазочки, будто бы по забывчивости, любуясь ампирным потолком. От него несет козлом, колбасным сыром, баклажанной икрой, любительской колбасой, потускневшими антрекотами из “кулинарии”, пельменями в мятых бумажных пачках, петушками на палочке, напыщенно траурной очередью в мавзолей (на меня там нападали бешеные колики в животе), мороженым в стаканчиках в ЦУМе. При этом козлы поют прогресс и славят свободу, равенство и братство в полной убежденности, что эти странные понятия в действительности существуют, им и в голову не придет, что это всего лишь болтовня для превращения козлов в рабов.
Алекс с внуком уже прошел первую пропускную линию, ему и в голову не приходит, что охрана у меня состоит из нескольких зон и рассчитана не только на возбужденные массы, рвущиеся по мраморным ступеням на штурм ненавистного дворца. Что там бонза германской разведки Шелленберг с его немецкими овчарками, следившими за каждым жестом посетителя, какая наивность! чего стоит выхватить пистолет и уложить и шефа, и овчарок… Что же в голове у Алекса? Наверное, вспоминает наши встречи после его загранок, когда он регулярно вручал мне в подарок муру, прихваченную в роскошных отелях, где он жил за госсчет… Сувениры с признаками забугровых стран и городов из принципа не дарил: конспирация! о, конспирация! Смотрел, как я реагирую, не течет ли желтая слюна от восторга. А я ведь притворялся совсем другим, я ненавидел его власть и его самого, тонтон-макута. Всю жизнь я тайно пытался сколотить капитал, ибо верил – ах! ах! – в мощь золотого тельца, ради него и джинсы перепродавал, и даже носки нейлоновые, ради которых простой стиляга душу готов был дьяволу заложить. О, если бы Алекс знал, что его верный дружок с детства носил в себе одну благородную мечту: стать Ротшильдом или Морганом. Однажды в моей юности, овеянной романтикой первозданного капитализма, словно с неба рухнул на меня клад: на барахолке у какого-то замызганного старца купил я самый настоящий “Breguet” с будильничком, который с легкой руки Пушкинзона именуют брегетом. На самом деле, основал фирму Абрахам-Луи Бреге, урожденный Невшателя, творивший потом во Франции. От него пошел и дизайн стрелок и цифр Бреге, и регулятор хода, не требующий смазки, и гонг-репетир. Я гордился тем, что такими же часами обладали герцог Орлеанский, королева Франции Мария-Антуанетта, Наполеон (он однажды заказал сразу три пары!), герцог Веллингтонский, великий Черчилль. И мне, обладателю бесценного брегета, наш тонтон-макут дарил пластиковые пакетики, дабы я картошку и свеклу не носил в национальной авоське. Впрочем, на виски он не скупился, бутылки не считал, правда, налегал и сам с истинно социалистическим энтузиазмом. Пить в одиночку не мог, только в исключительных случаях (у тонтон-макутов их невпроворот). Вообще-то скромник до противности. Купил синий “мерс”, – так садись за руль уверенно, а не будто в страхе, что сейчас подбежит фраер в грязном ватнике, уцепит пониже спины и вытащит на поругание толпы. А потом еще напишут в макутовское учреждение о нескромности и несоответствии духу трудового народа. Вот и стоял мерсик-персик в затхлом гаражике на окраине города. Он и часы золотые, швейцарские (конечно, не пара брегету) старался не носить, но не из природной пролетарской скромности, а боялся… трясся, что обвинят в увлечении буржуазной жизнью. Жутко переживал, что обвинят в буржуазности, дурак. Другой бы гордился, напялил бы на себя драгоценности, разные Pallavicini и Piero Milano, чего их скрывать? Ведь это прекрасно! Жизнь одна, она, увы, быстротечна, и не наденешь золото и бриллианты в ангельских кущах, только ордена за шпионство, курам на смех! А я, как и все население, уважал конспирацию и охранителей государства, я думал, они особенные, я думал, они герои, хотя и враги мои по духу, – опричники, тогда я смотрел на них снизу вверх и трясся от ужаса, что застукают при перепродаже джинсов. Забыл, что все они детушки чернорабочих и парикмахеров, еле вылезших из церковно-приходских школ и местечек, недоучки, привыкшие к баракам и общежитиям, к сральням во дворе и бане раз в неделю. Зато частную собственность на словах оплевывали и задрыгу Энгельса, лизавшего своего Курлы-Мурлы, при этом цитировали, как истину в последней инстанции.
А они оказались, как и все тонтон-макуты: труха!
Я понял это уже в самом начале 90-х, когда сдрейфили, все прокакали, ничего не защитили, макаки. Попробуй сейчас, отбери у меня задарма этот небоскребишко, или перестрой в Рабочего и Колхозницу фонтан в честь Меркурия у моего коттеджа! Неужели я буду слушать равнодушно призывы все это смять и превратить в пыль?! Или взирать, как они стягивают с постамента идола, когда рядом здание-крепость, из которого можно палить из пушек?! А какое творилось безумие в период расцвета империи! Никому и в голову не приходило, что расцвет предшествует распаду, все цветы расцветают, и кадка лопается. Алексашке-заднице казалось, что его пресловутое ведомство на плаву, и щупальца его проникли во все секреты противника, и текут ручьи информации в мозговой центр. Но ведь и центра не было. И никто не читал тонтон-макутовых бумаг! Встав с левой ноги, принимали решения. Да и что может написать тонтон-макут? И все потому, что страна бесхозная. Будь у меня в кармане хоть заводик, разве я допустил бы такой раскардаш? Ничто так не укрепляет государство, как личная собственность. Но вкупе с сильной ручищей, не позволяющей собственникам дрыгаться и грызть друг друга. Если надо, размазывать по стене недовольных, сминать их мольбы, пресекать любой, даже хилый, диссент. Тонтон-макутам, как и санкюлотам (что означает бесштанные), кажется, что они из особого теста, кажется им, что они соколы из пресловутой сказки. Выкрасть бумаженцию о том, что у королевы-тети Маши на неделю раньше выдались менсы – подвиг для тонтон-макута. А вот в новом мире чистогана (слово-то мерзчайшее!) не красть положено, а создавать. Если надо, партию, если надо, биржу, или воспитать фанов американского кино, которые определят всю эволюцию кинематографа.
Когда Алекс надирался со мной до положения риз, то мнил себя мировым пиитом, брызгая вонючей слюной, читал навзрыд сначала чужие стихи, а потом – и это самое страшное – и свои собственные. Начинал обычно с комиссаров-жеребцов в пыльных шлемах, хлюпал носом и переходил к любимым ржавым листьям на ржавых дубах, которые облетают и никак не облетят – была у него непонятная тяга к героям той самой проклятой октябрьской бучи, поставившей страну с ног на голову. Распалялся на гражданской теме, и наступало время лирики, тут он всем своим бабам открывался в неистовой страсти, и зачем? Бабы разные, но не всем же петь дифирамбы, некоторых гнать железной метлой, а он, всеядный принц, славил всех, завывал трагически и из каждой случки делал Событие чуть ли не планетарного значения. Мне признавался, что мешала ему влюбленность в собственную жену, совесть просыпалась и рубила под корень порыв страсти. Что делать? Натурально, заглотнуть бутылягу, она облегчит совесть. Ну, а почему он на ночь иногда надевал шапку? Иногда вязаную, иногда ушанку. Большая загадка тонтон-макута. О том, каким образом я проведал об этой странности, пока промолчу… хотя бабу его я не пропустил, а почему бы нет?
О, если бы он мог чувствовать, как я его ненавидел! Но виду не подавал, ибо виски был из его заграничного кармана, и не в моих правилах нарушать игру, если все проплачено партнером. Чувство чести, наверное, самое главное в жизни, оно покоится на золотой основе,
