ужасными фотками. Наверное, потому, что в русской редакции одни дураки сидят, а Миша постарался, расписал совершенно обычные и рядовые находки, сделанные в той экспедиции, как сенсационные и переворачивающие весь научный мир. Да, для тех старых интервью — никто ему не помогал, он сам на них вышел.
– Начинающий журналист, сам вышедший на трёх подряд персон подобной известности, — через полгода неизбежно в звезду журналистики превращается. И где оно?
– Ну да, его все к тому поощряли, чтобы продолжал. Но ему надоело, он другим занялся.
– А когда опять начал — ему кто-то мешал?
– Нет, все помогают. Но теперь всё другое, теперь не доберёшься до них.
– И всё же о достоинствах. Хоть одно — укажи?
– Не укажу. Это — моё дело, я их вижу, я их знаю.
Экспресс-пробежка по прошлому — примерно тот же результат. Изумительная и абсолютная память на любую второстепенную деталь. Встречные вопросы с немалой долей ехидства. И тут же – полные и тотальные провалы памяти, ну, или — столь же полное и тотальное враньё по всем ключевым моментам. Вплоть до того, что, когда попробовал обратиться к паре тем того разговора, когда мы сидели счастливые перед налётом, — сказала, что не помнит вообще ничего и повторила Мишину версию, что я её опоил. Моему изумлению не было предела.
– Когда? На улице перед твоей конторой?
– Нет, дома.
– А дома ты разве до того что-то пила кроме одной крошечной рюмки настойки, которую мы не один раз пили до того?
– Нет. Этого хватило. Я была усталая, а когда я усталая, мне мало надо.
– Двадцать пять грамм тридцатиградусного?
– Ну да.
Конец разговора был наиболее примечательным.
– Кажется, разговор исчерпался? Прощаться будем?
– Наверное, так. Но скажи — ты выкарабкиваться будешь?
– Может быть. А вот скажи: если выкарабкаюсь, а потом сразу же в другое подобное дерьмо попаду — что делать будешь?
– Ничего. Сейчас есть доля моей глупости и моей вины. Там — не будет, там дело чисто твоё.
– А знаешь, я ТОЧНО знаю, что мне нужно сделать. Только не знаю, когда — через неделю, через месяц, через год? А может быть – и никогда…
– Но когда соберёшься — помощь примешь?
– Наверное, приму. Нет. Точно приму.
– Договорились.
– Володь, у меня ещё одна просьба. Ты мне больше не звони. И не пиши. Когда соберусь, я сама тебя найду.
Полгода спустя:
–
Наверное, неделю я осмыслял этот разговор. Постепенно крепло ощущение, что лжи стало много, причём не просто много, а — колоссальное количество. Процентов девяносто от всего сказанного. Крепло и второе ощущение вот тех двух струй. По той струе, где Ленка не готовилась, — она была странноватой, но Ленкой. Знакомые интонации, знакомая артикуляция. Что даже слегка удивило — немало моих словечек и оборотов. А вот по той, где готовилась, — у неё была не своя лексика. Мишина лексика была. Мишина логика была. И не просто лексика… Артикуляция голоса другая. Ни характерного растягивания «а» в последних слогах, ни подъёма голоса на ключевых словах фразы. Невыразительный голос был на этой струе. Мёртвенький.
Второе — ну это понятно, мощный комплекс вины светился отовсюду, вот всё время изо всех углов и выскакивали матушка и наркотики. Но — с перебором ведь выскакивали. Больше, чем было бы объяснимо. Как только сказал себе эти слова — новое ощущение не то чтобы окрепло, оно сразу в полную мощь возникло, и стало удивительно, почему сразу не увидел? Все полтора часа разговора — Ленка панически боялась. Боялась чего-то, что намного страшнее самых скользких тем. Свалы на матушку и на наркоту были, кроме все прочего, ещё и способом увести в сторону разговор, краем коснувшийся причины этого страха. Но ни одного разумного предположения я так и не смог сделать. Увод темы всякий раз срабатывал на слишком дальних подступах, чтобы хоть как-то обрисовалась ту область, в которой можно было поискать ответ. Ноль. Сейчас я, пожалуй, думаю, что это связано с тем, кто и зачем тогда подсунул Ленке именно Мишу. В следующих беседах — эта тема была чуть ли не единственной, которую Ленка обрубала сразу.
Третье, что стало вдруг понятным, — наличие проработанного плана разговора, более того — наличие цели разговора. Более того – нескольких альтернативных целей. Как только одна из них становилась достижима — разговор шёл в эту и только в эту сторону. Как только одна из них была достигнута (моё обещание не звонить и не писать) — разговор был свёрнут. Чувствовалось наличие не менее чем двух других вариантов. В общем получалось, что вела разговор именно Ленка, а сам разговор был сложен из мозаики домашних заготовок. Было несколько целей-ловушек, каждая из которых устраивала Ленку в равной степени. Были определены и «антицели», сама возможность их появления в разговоре вселяла ужас. Ленка лишь балансировала, причём виртуозно, направляя разговор так, чтобы шарик катился в сторону одной из целей и не приближался ни к одной из антицелей. Как только я вставлял что-то, не предусмотренное домашними заготовками, — ответ шёл невпопад и новое направление немедленно тухло. Полностью игнорировались предлагаемые мной темы. А я не мог перехватить управление разговором даже на несколько минут.
Гипноз. Примерно таким у меня сложился первый вариант ответа на всё сразу. Но наличие у Миши таланта гипнотизёра — как бы ни из чего не вытекало. Если бы такой талант был — были бы и профессия, и высокооплачиваемая работа. В особенности при его полной беспринципности. Вариант гипноза с помощью винта – на сей раз отпадал. Я много выяснил про винт, и то, как Ленка разговаривала, как выражала свои мысли, отвергало вероятность того, что разговор вёлся на дозе. Что угодно, когда угодно, но этот разговор — нет.
Второй вариант подразумевал, что Ленка уже привыкла к обстановке лжи, трусости и подлости и теперь сама в полной мере такая. Во многом — на то было похоже. Но отдельные фразы, отдельные реплики — не давали принять эту гипотезу в безусловном порядке. Почему-то больше всего против этой гипотезы работали несколько фраз, вырвавшихся случайно. Из которых следовало, что Ленка чуть ли не ежедневно просматривает в Интернете все мои новые фотографии. Не просто смотрит. Запоминает. Вот даже тогда, с Никой, — за секунду опознать через дверной глазок по единственной карточке двухмесячной давности, с другой причёской… Так ведь и не просто смотрит и запоминает. Внимательно читает все комментарии, которые написали к карточкам самые разные люди. И ведь тоже запоминает… Да на самом деле и то, что Ленка ни в письме, ни в разговоре слова против новеллы не высказала, только оправдания, — тоже ведь показательно. По большому счёту новелла ведь была изрядным свинством с моей стороны в её адрес. Ни убрать не попросила, ни вырезать не попросила ни одного эпизода… Наоборот — сказала, что перечитывала раза четыре и ещё собирается.
В общем — спустя неделю после разговора я решил своё обещание нарушить и одно-единственное письмо всё же написать. Большое. Имея в виду второй вариант, но допуская пути отхода. Расписал этот второй вариант. Не стесняясь в выражениях. На протяжении целой страницы, фигурально выражаясь, мешал Ленку с навозом. Подвёл к логичному выводу, что раз уж она всякий раз, соприкоснувшись хоть со мной, хоть с воспоминаниями, немедленно предаёт и продаёт очередной кусок той памяти, — сейчас если
