жизни случайно попавший в сей грот и познакомившийся с его хозяином. Во-вторых, мой старый и давно потерявшийся друг Олег, внезапно позвонивший после пятнадцатилетнего отсутствия на горизонте. В- третьих, хозяин грота по кличке Рэй, бывший спасатель приблизительно моего возраста, приезжающий в Сьяны не чаще раза в месяц-два, но тем не менее оборудовавший себе такую вот нору. На удивление никогда обо мне не слышавший, хоть я в подмосковных катакомбах, да и вообще в мире путешественников являюсь фигурой легендарной и даже в чём-то мифологической. В том числе и по линии спасработ — всё же целых пять лет когда-то командовал спасотрядом, специализировавшимся по катакомбам. Забавный товарищ этот Рэй. С исключительно необычным кругом интересов и увлечений и с не менее необычным мировосприятием. Собственно, по комплекту меняющихся портретов оно и так видно. Рэй — один их «хозяев» Сьян, уважаемый человек, без ведома которого в системе не происходит ничего, достойного упоминания. Потому — четвёртая лавка за столом меняла своего «седока» с приблизительно той же периодичностью, что и гвоздик, на котором висит портрет. Люди обоего пола, преимущественно молодые, возрасту от четырнадцати до двадцати пяти лет, приходили, сидели по пять минут, задавали по паре вопросов, выпивали по кружке чаю и — освобождали место следующему. Или же — вообще заглядывали из штрека через окно, пару минут слушали и шли себе дальше по системе бродить.
Примечательно, но ни единого слова из той беседы я не запомнил. Даже тем не помню. Темы были несущественны. Слова были также несущественны. Существенна была атмосфера. Существен был безмолвный разговор со светом. Существенно было само существование этого места. Вдвойне примечательно — что никого из «четвёртых» у меня в памяти тоже не отложилось. И наоборот, никто из них не запомнил меня. Обрывки визуальных образов — подсказывают, что там я видел по крайней мере человек пять, которые спустя месяцы и годы появились и прочно обосновались в моей жизни. Некоторым из них я потом пытался задать вопрос, не там ли впервые виделись, но ни один не признался. Хотя — все до единого признались, что в те годы посещали Шайтан отнюдь не редко.
Позже я ещё дважды заходил в Шайтан. Оба раза на очередных переломах. Оба раза — с Олегом. Оба раза — с Машей, с которой я познакомился за три часа до первого посещения Шайтана. Оба раза Рэй оказывался «дома». И оба раза — была такая же беседа, очень важная и абсолютно не запомнившаяся. А с тех пор, как жизнь вошла в некое осмысленное русло, не заглядывал в Сьяны ни разу. Говорят, Рэй тоже перестал там бывать, в Шайтане теперь совсем другие люди тусуются. Кстати, с Рэем мы за три встречи так и не удосужились познакомиться. Тоже несущественным казалось. И продолжает казаться. Наверное, правильно, что часть людей, имевших значение в жизни, остаются незнакомцами. Эпизодические роли могут быть важнее главных. Имеется в том некий сакральный смысл.
Часть I. Allegro non troppo maestoso, sforzato
Маленькая избушка в тайге. Ночь. Пламя десятка свечей, как будто в панике мотающееся во все стороны абсолютно несогласованным образом. И странно было бы иначе, когда в маленьком объёме одновременно переодеваются четверо. Четыре спелеолога, из которых трое впервые приехали на Пинегу, четвёртый — уже бывавший. Скинувших рюкзаки немедленно по приезде, не тратя ни секунды отправившихся под землю здороваться с пещерами, и только теперь, вернувшись ночью, начавших распаковывать основную часть вещей. Уже расставшихся с миром городов и живущих в мире ледяных кристаллов.
Скрип двери. Можно даже не думать о том, что за человек стоит в проёме, не вспоминать Шуриковых описаний и характеристик. Ну кем ещё может быть основательно заиндевелый товарищ с берданкой за плечами, не вполне уверенно стоящий на ногах по причине нетрезвости, как не егерем заповедника Ромой? Где ж вы видели егерей в ином состоянии? Только вот непонятно, с чего бы у него из глаз слёзы в три ручья…
– Рома, что с тобой?
– Здорово, Шурик! Привет, ребята. Да вот — в тайге я был, на обходе…
– Видим. И что?
– Как что? Вы приехали… У Тараса сын дома был, побежал, нашёл меня, я и вернулся.
– Так... А плачешь почему?
– Да знаете, ребята, я же подумал вас рябчиками на ужин угостить. Бегал-бегал, но всего двух смог добыть. Мало на четверых-то будет. Ой. А я ведь и тебя знаю!
– Откуда?
– Книжку твою читал, там на задней обложке фотография есть.
– Так она же пятнадцатилетней давности! И — откуда достал, только что ведь вышла?
– Друг дал почитать. Он поваром работает в сумасшедшем доме на Красной Горке. У него это настольная книга.
Вот так вот. То, что не удалось вволю угостить рябчиками привезённых кордон незнакомцев, — у сурового мужика может стать причиной для слёз. Да и то, что повар из сумасшедшего дома смог достать только что вышедшую и малоизвестную пока книгу о путешествиях, написанную совсем уж неизвестным автором, и теперь всяко её рекламирует, — пожалуй, того же плана сущность.
И ситуации с той же «не от мира сего» логикой далее возникали чуть ли не ежедневно. К примеру, как-то раз мы искали в практически вымершем огромном селе, в котором на улицах можно встретить лишь редких, еле передвигающихся стариков и старух, избу, купленную под стационарную базу Архангельскгеологией. И все шестеро опрошенных аборигенов — потом подошли осведомиться, нашли ли мы, оказался ли на месте начальник базы, а то, может, нас на ночь разместить да накормить нужно? Километра два пройдя, между прочим. Пешком и под дождём.
Неделю, наверное, я тогда пытался понять, откуда мне вся эта логика знакома, откуда прёт столь мощное deja vu. Абсолютно нереальная эмоциональность и открытость поведения людей, нереальный уровень интереса к вещам, находящимся далеко за пределами предполагаемого круга… И вдруг — объяснение нашлось. Смешное. И показательное. Вот как думаете, с чего бы это в литературе эталоном фантазии считаются книги чуть ли не документальные? Вот-вот. Много лет я не мог понять, откуда в прозе Грина возникает волшебство. А всего-то оказывается, что достаточно посидеть в ссылке в Пинеге, а потом мысленно населить нечто крымообразное пинежскими людьми. С характерами, узнаваемыми и сегодня на каждом углу. Вплоть до возникновения того самого пронзительно-щемящего deja vu.
Подобные коллизии были единственным украшением двух моих первых поездок на Пинегу, года за полтора до начала событий, которым посвящён наш роман. Впрочем, так часто бывает, когда вместо того, чтобы вести команду, сам цепляешься к кому-то на буксир. Поездки получились в чём-то интересные. Волнительные. Но бестолковые. Не принёсшие ничего, кроме смутного ворошения в душе. Надо было что-то менять.
Всё сходилось к тому, что на Пинеге обязательно нужно добраться до Железных Ворот — лога с группой пещер, резко отличающихся от всех прочих как масштабами пещер, так и настроением вернувшихся. Ребята, с которыми я на Пинегу ездил, там бывали, но так ни разу и не сложилось составить им компанию. Зато вдруг сложилось рвануть туда с остатками компании, с которой я много лет ездил в пещеры Туркмении. Примерно за полгода до наступления двухтысячного года. Начало которого, кстати, и станет у нас точкой отсчёта.
– Ребята, а вы нашли пещеру Ломоносовскую?
– Нет пока, а что?
– Да ведь мы же люди местные, нам ведь интересно. В нашей избушке лежит журнал посещений, а в нём страницах на двадцати описывается, как десять экспедиций подряд искали в неё вход, но так и не нашли.
– Слыхали, слыхали. Водку они пили, а не искали. Найдём, наверное. Пока что мы Музейную ищем, но похоже, что входы в неё просто ледяными пробками заросли. Разберёмся — примемся за Ломоносовскую, а там и до Олимпийской руки дойдут.
